Такой сын появился, Иваном назвали, только растить его пришлось бабушке, моей матери, как ее мать растила когда-то меня.

Я думаю, он мог бы стать хорошим отцом и в иные часы, дни и даже недели бывал им, а стал… нет, не плохим – просто никаким.

Я думаю, он мог бы стать хорошим мужем, и опять-таки, случалось, бывал им: не обижал жен, ни первую, ни вторую, был щедр и ласков, однако по итоговому счету стал опять-таки… нет, не плохим – просто никаким. Алена – так звали его вторую жену – души в нем не чаяла, пила вместе с ним и вместе с ним пошла в конце концов по тюрьмам.

Я думаю, он мог бы стать хорошим братом, мог и бывал, я слышал от него (больше, впрочем, читал – в письмах из зоны) много добрых слов о себе, а стал братом никаким, но ведь это в равной степени относится и ко мне. Если не в большей. Вовек не забыть мне той кизиловой курицы.

Я не случайно выделяю тут слово «никакой» – именно так называлась в рабочих записях повесть, которая увидела свет под названием «Куда ты, Емя?».

Действие повести происходит в Евпатории, традиционно скрытой под топографическим псевдонимом Витта, и действие это носит полуфантастический, полукриминальный характер. Хотя ничего криминального герой ее, юный массовик-затейник местного санатория Емельян Матюшкин, не совершает. Но. Но способен совершить, если прижмет? Это он себя спрашивает и ответить не может. Спрашивает и допрашивает, да-да, допрашивает, мысленно заполняя некий протокол, тоже полуфантастический. Так, в графу «Любимое время года» заносится: «Не имеет». Равно как и в графу «Любимое варенье». И так – во все прочие графы, касающиеся вещей куда более значимых, нежели варенье или времена года.

«Никакой. Это значит не плохой, не хороший. Это значит, способен и спасти человека, и ухлопать его».

Тут, конечно, можно было б вспомнить и «Человека без свойств» Музиля, и нашего Достоевского с его религиозной неприязнью как раз к такого рода людям, но писавший о повести специалист по Достоевскому Карен Степанян не стал тревожить великих имен, а рассуждал об образе «внутренне полого человека, который способен принять в себя любое содержание».

Полого – значит легкого. И в конце повествования разбушевавшийся ветер опрокидывает моего Емелюшку, подхватывает его, как щепку, и несет, несет, кувыркая и подбрасывая.

«Бухают волны. Остервенело хлопает брезент, чудом не сорвавшийся с металлического каркаса. Где-то в районе порта методично, с равными промежутками, ревет сирена».

Такие ветры не редкость в Евпатории, особенно в феврале, и именно в феврале, восемнадцатого числа, в среду, ветер подхватил и унес в небытие моего брата, которому три дня назад исполнилось пятьдесят один. И все эти три дня он пил беспробудно. Мне позвонила мать, крикнула в трубку: «Сашка умер», а дальше я уже говорил с соседями, которые разрешили ей воспользоваться телефоном.

Да, я никогда не отчитывал его, как ни подзуживала меня мать, правда, и не хвалил, разве что за первые футбольные успехи, был – по отношению к нему – никаким, а вот он однажды – по отношению ко мне – вышел из этой комфортной роли. В письме, только в письме, но вышел.

Письмо пришло из Луганской области, из Учреждения УЛ-314, и датировано сентябрем 1990 года. Письмо большое и необычное – по тону, по словам, по откровенности.

«Руслан, ты мой брат, но я тебя спрашиваю со всей строгостью…»

Обратите внимание, что он опустил слово «старший». Опустил, полагаю я, бессознательно, но отнюдь не случайно, ибо в эти минуты старшим братом чувствовал себя сам.

Спрашиваю. Со всей строгостью. Так он со мной еще не разговаривал. Ни до, ни после. Ни в письмах, ни с глазу на глаз. Кто-то явно стоял за его спиной. Кто-то водил его рукою. Кто? В своем мире Керя был сильным человеком, вся блатная Евпатория признавала его верховенство, и не только Евпатория, я убеждался в этом не раз и не два, но тут отыскался кто-то посильнее его.

«Ты даешь интервью в газетах, выступаешь по телевизору, учишь студентов, так ответь мне, когда же кончится весь этот бардак».

Ответь!

Я читал это огромное письмо, эту отповедь мне, эту проповедь, этот обвинительный акт, и не узнавал своего брата. Зато смутно узнавал другого человека, его неистовость и бескомпромиссность. Даже не узнавал, а каким-то образом угадывал его присутствие. Собственно, это незримое присутствие ощущалось в атмосфере всей страны, всей огромной империи, жить которой оставалось чуть больше года: письмо, повторяю, было написано в сентябре 90-го, шестнадцатого числа, в воскресенье – я специально проверил по календарю. Не пожалел, стало быть, выходного.

Так кто же столь властно подействовал на моего брата? Сам бы я ни за что не догадался, не вычислил бы, не назвал этого столь знакомого мне имени, но оно не замедлило явиться на последней странице письма.

«Я слушал выступление Солженицына по телевизору, – писал Александр Киреев, – и вполне с ним согласен. Он, в частности, сказал, что наша пресса, писатели, поэты и корреспонденты обманывали и задуривали наш народ».

Я не помню этого выступления Александра Исаевича, но я хорошо понимаю, что так он сказать не мог, такими не мог сказать словами, однако суть сказанного мой малообразованный брат, почти всю взрослую жизнь проведший на нарах, ухватил верно. И не дрогнувшей рукой довел эту горькую суть, этот обвинительный, повторяю, акт до сведения того, кто как раз был одним из этих «писателей, поэтов и корреспондентов». Прежде это льстило зэку Кирееву, он гордился своим близким родственником, теперь – стыдился.

Спустя восемь лет, на первом вручении солженицынской премии, я во время приема коротенько рассказал ее учредителю об этом эпизоде. В руках у нас было по бокалу вина, и Александр Исаевич предложил выпить за моего брата, не спросив, правда, как он. Сидит ли все. Освободился ли… Возможно, помешали спросить: вокруг сновали гости, щелками камеры. Или просто вышло время, которое он в своем внутреннем, до минуты рассчитанном расписании выделил на общение со мной.

Первым лауреатом первой в России частной литературной премии был академик Владимир Николаевич Топоров, в свое время назвавший «Архипелаг ГУЛАГ» «книгой века». Солженицын позвонил мне заблаговременно, недели за три до торжества, поздним воскресным вечером. То была Пасха, и он, представившись своей уже так хорошо знакомой мне скороговоркой, произнес без паузы: «Христос воскресе». Из-за работающего телевизора я не разобрал слов, да и подрастерялся малость – до этого он мне домой не звонил, только в редакцию. Солженицын спокойно повторил, и я, после небольшой заминки (на том конце провода ждали), спохватился: «Воистину воскресе!». И тотчас услышал одобрительное, с чуть заметным облегчением проброшенное словцо, какое уж, не вспомнить сейчас. Но что одобрительное – за это ручаюсь, экзаменатор был удовлетворен.

Далее последовало приглашение на церемонию, назначенную на седьмое мая, и, скороговоркой опять-таки, – предупреждение, что пригласительный билет действителен только на одну персону. Слишком маленький, дескать, зал. Вот когда построят новое помещение. Я горячо поблагодарил, и на этом наш разговор закончился: отмеренный мне срок истек.

Когда-то Солженицын обмолвился, что его спасла математика, меня же так и подмывает уточнить: геометрия. Именно геометрия: так безупречно точно отмеряет он все, начиная со времени и кончая листками бумаги. У меня сохранилось довольно много его посланий, все они написаны на разноформатных листках, явно вырезанных или отрезанных от целого – заметны следы ножниц. Зэковская экономия? И это – в соединении с великолепной щедростью, с которой одаривал нас на том (и не только на том) приеме. Я уж не говорю о многолетней помощи политзаключенным и их семьям – на это, как известно, переданы все мировые гонорары за «Архипелаг ГУЛАГ».

Посланию обычно предшествовал звонок, в котором все коротко, быстро и точно объяснялось, а на следующий день на редакционный стол ложилась бумага, где сказанное накануне, по сути дела, дублировалось. (Опять зэковская привычка?)