Хорошее число: целых две семерки. Вообще-то я не верю в приметы, хотя приметы – не обязательно суеверие. В современной жизни это чаще всего безотчетная, быть может, наивная попытка выстроить причинно-следственную связь. За одним событием – поступком, словом, жестом – неизбежно следует другое. То в качестве возмездия. То в качестве поощрения. А это значит – в мире существует порядок. Пусть не высший, не божественный, но все-таки порядок. Такой вот эрзац веры – веры человека, которому не дано Бога и который болезненно сознает свою обделенность.

Семерки не только оправдали себя – семерки сотворили чудо: в том году у меня вышли сразу две книги. Знающие люди пожимали плечами: такого просто-напросто не могло быть. Существовал так называемый координационный комитет, куда стекались все планы издательств на грядущий год, и чиновники зорко следили, чтобы один автор, упаси бог, не выпустил более одной книги. Если, конечно, он не литературный бонза – тем и три дозволялось. И четыре.

Как же я проскочил? По чьей-то наверняка халатности, за что, быть может, мой нечаянный благодетель еще и пострадал.

Одна из книг называлась «Неудачный день в тропиках». Но вот парадокс: о выходе этой тропической книги я узнал за полярным кругом, на Чукотке, в самом северном городе страны Певеке. Жена телеграфировала, и я отметил это событие шашлыком, который, совсем как у нас в Крыму, жарили прямо на улице. Нашлось и чем запить: сухим, весьма недурственным винцом – его, как опять-таки у нас, продавали на разлив.

В Певек я прибыл морем, на теплоходе «Федор Охлопков», который доставил сюда из Тикси лес. Именно в Тикси началась моя очередная крокодильская экспедиция – на сей раз по Северному морскому пути. Приурочена она была к 60-летию «Великого Октября», как тогда говорилось и что ныне зовется «большевистским переворотом». К материалу прилепили в качестве эпиграфа цитату из Брежнева, который сподобился назвать где-то Северный морской путь главной национальной транспортной магистралью. Брежневские цитаты куда только не совали тогда! Такова была парадная жизнь, помпезная и словоблудная, под которой тихонько творилась жизнь подлинная. Чем дальше от Москвы, тем подлинней.

Тикси был далеко, восемь часов лету. Живут там – и поныне – всего несколько тысяч человек, дома выкрашены в яркие цвета, многие стоят на сваях. Коммуникации – водопровод, канализация, газ – проложены не в земле, где царствует вечная мерзлота, а поверху, и через них перекинуты деревянные мостики. Вокруг – сопки, деревьев нет, если не считать стелящихся по земле березок. Есть и подберезовики, но тут их, пожалуй, уместней было б именовать надберезовиками, поскольку нередко они выше деревьев, подаривших им свое название. А вообще все арктическое побережье, во всяком случае, та его часть, что мне довелось увидеть, усеяно бочками из-под горючего.

Навигация длится здесь всего три месяца, и когда-то на это время устанавливали сухой закон, но потом его отменили. Частично: над входом в ресторан «Север» висело написанное аршинными буквами объявление, что водка отпускается не более ста граммов на душу, и ни в коем случае – на вынос. Имелся, правда, специализированный магазин, который так и назывался: «Водка», но он был закрыт, и такие же, как на ресторане, аршинные буквы извещали: «Водки нет». А вот пивной ларек функционировал. Вокруг него роились мужики с полиэтиленовыми цистернами и трехлитровыми бутылями. Моя бабушка хранила в таких варенье. Бутыли опорожнялись тут же, чуть ли не залпом, и тотчас наполнялись вновь.

Водки не было в магазине, водки катастрофически недоставало в ресторане, зато некоторые ее запасы хранились в каюте капитана «Охлопкова» Виктора Григорьевича Чурсина. Мы, впрочем, потревожили их за все время плаванья лишь раз или два – в основном чаи гоняли.

Но куда больше, нежели бутылок со спиртным, было в капитанской каюте книг, причем не столько по морской тематике, сколько по юриспруденции. Коренной москвич, Чурсин учился заочно на юридическом факультете. До тотального перехода страны на капиталистические рельсы было еще полтора десятилетия, но тогдашние капитаны транспортного флота должны были быть одновременно и искушенными бухгалтерами, и коммерсантами, способными мгновенно оценить, какой груз выгоден, а какой нет, и уж, конечно, доками по части юридической казуистики. Ах, как ловко оперировал этот морской волк кодексами и статьями!

На морского волка, впрочем, он походил мало. Сколько раз являлся на мостик в шлепанцах и фланелевой рубашке, садился на палубу, поджав, как турок, ноги, и подолгу возился с магнитофоном, который на всякий случай тайно записывал все переговоры с берегом и судами. Зачем? А затем, чтоб вдоволь посутяжничать на тему: по чьей вине судно простояло лишние полтора часа под погрузкой или выгрузкой. И получить, в качестве штрафа, соответствующие денежки.

Я подарил ему свою последнюю книгу – из тех двух, что вышли в том счастливом, отмеченном семерочками году, – и, пока мы шли из Тикси в Певек, он основательно проштудировал ее. Особенно повесть «Черная суббота», главный герой которой – адвокат, 37-летняя женщина, его почти что ровесница. Именно ее профессиональная деятельность (распутывала сложное дело) задела его, понял я, больше всего, хотя в повести это отнюдь не главное. «Все правильно», – сказал мой капитан-юрист, с некоторым даже, почудилось мне, удивлением.

Это был, конечно, комплимент, но комплимент, на самом деле, не мне, а моей родной тетушке, младшей маминой сестре Тамаре. Тамара консультировала меня, когда писал…

Отношения между сестрами, между Томой и Людой, были сложными. С чего начались они? С того, что старшая, обуреваемая детской ревностью, попыталась засунуть младшую, только что явившуюся на свет, в печь. Ни больше, ни меньше. Я с малолетства слышал эту историю, слышал неоднократно, но только теперь мне пришло в голову, что рассказывали-то ее не с ужасом, не с осуждением, а с оттенком веселого восхищения сорванцом Людкой. Даже сама потенциальная жертва рассказывала так, будущий адвокат.

Тогда она избежала страшного конца, но всю свою долгую жизнь – сейчас, когда я пишу эти строки, ей идет 83-й год – жила под дамокловым мечом. В семь лет заболела туберкулезом позвоночника, для лечения которого семья перебралась в Крым, что, собственно, и определило мое таврическое происхождение. Полтора года пролежала в корсете, а потом – фронт, куда, она, 18-летняя комсомолка, пошла добровольцем, контузия, госпиталь. В тридцать с небольшим, уже на моей памяти, ей удалили почку, в сорок – еще одна операция, теперь уже по поводу рака, но ничто не сломило ее воли к жизни. Ни ее, ни ее сестрицы, моей матушки, которая меня этой самой волей не очень-то наделила. Или дело тут не в генетике, а опять-таки в поколении? Вернее, в поколениях.

Мне довелось близко знать фронтовую подругу моей на вид совсем не героической тети Александру Николаевну Панфилову. Одно время мы даже жили по соседству: она – в Бескудникове, я – в Бибиреве, что по московским меркам совсем рядом.

Это они себя так называли – фронтовые подруги, на самом же деле познакомились в госпитале. В одной палате лежали, и Александра Николаевна, тогда Шурочка, которой только что ампутировали по самое плечо руку, ухаживала за Томочкой. Сохранилась фотография того времени. Две молоденькие девушки в больничных халатах, одна – курносенькая, круглолицая, светлые глаза глядят прямо и тревожно, левый рукав заправлен в карман халата. Отсутствие руки не помешало ей, однако, родить – без мужа! – дочь, нянчиться с внуками, построить дачу, водить, и весьма лихо, машину, инвалидный «Запорожец» со специальной рукоятью на рулевом колесе.

В 83-м году я напечатал в «Знамени» рассказ о ней. Рассказ назывался «Неистовая женщина Татьяна» и начинался так: «Выбросив вверх единственную руку, прямую, с мужским кулачищем, она стояла посреди дороги, и машины объезжали ее, сигналя». Потом, уже в 90-х, жесточайший сахарный диабет отнял у нее и ногу, она не вставала, разве что садилась на кровати с помощью прикрепленного к потолку каната с кольцом, но по-прежнему командовала в доме да еще работала: юрисконсульт со стажем и железной хваткой, с помощью телефона разруливала разные запутанные ситуации на своем не знаю уж каком предприятии.