Это были слезы умиления и благодарности. Благодарности Господу за то, что еще одна неприкаянная, блуждающая в потемках душа нашла дорогу к Нему.

Я не стал разубеждать ее, не стал говорить о своем поражении, не стал признаваться в том, что благодать не снизошла на меня. Либо просто я не сумел принять ее. Узнать и принять. Не одолел пути – в отличие от нее, которая так же как я начала этот многотрудный путь с нулевой, если не с отрицательной отметки, а завершила триумфально. Если применительно к пути глубоко, страстно и просвещенно верующего человека употребимо это слово: завершила.

Родилась она в том же году и в том городе, что Людмила Гурченко: в Харькове, в 1935-м, но до чего же по-разному сложились судьбы этих равновеликих в моем представлении женщин. Людмила Марковна рассказала о себе сама – блистательно рассказала, особенно о рано оборвавшемся – с началом войны – детстве. Повесть, в свое время напечатанная в журнале «Наш современник», так и называется: «Мое взрослое детство». Какой там великолепный отец! Сколько мудрой и тонкой любви к дочурке в этом грузноватом грубоватом на вид человеке, и сколько ответной, благодарной восхищенной любви у нее к папе!

Роднянской написано много больше, нежели ее прославленной землячкой, что и понятно, но писала и пишет Ирина Бенционовна о других, о себе целомудренно умалчивая. Однако в том, что и как она пишет, о ком пишет, в ее симпатиях и антипатиях нетрудно вычитать и о ней самой тоже. А встречаются, причем не так уж редко, и прямые автобиографические признания. Так, в одной из статей она поведала, как и при каких обстоятельствах услышала впервые о Христе. Еще в отрочестве запоем читала Белинского и именно у него, в знаменитом письме к Гоголю, наткнулась на это имя.

Белинский прощает Гоголю его апологетическое отношение к церкви, которая, жестко формулирует неистовый Виссарион, «всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма, но Христа-то зачем вы примешали тут?».

Христа.

«Тогда, – пишет Роднянская, – я запомнила, усвоила это Имя – как неясное мне, но, видно, высокое, высочайшее. Потом „долго, долго о Тебе ни слуху не было, ни духу“, – пока наконец передо мной не открылись двери Церкви. Но Имя-то я незабываемым образом „вырезала“ из сочинения, признаваемого образцово богохульным».

И тут же, всегда бесстрашно, до конца честная, добавила, что до сих пор очень любит Белинского.

В этом вся Роднянская. Ей нравятся вещи, взаимно, казалось бы, исключающие друг друга. Да, Белинский атеист, Белинский нападал на Церковь, играющую в ее жизни такую колоссальную роль (сколько раз я слышал от нее, что она должна посоветоваться со своим духовником), но Белинский наделен гениальным эстетическим чутьем и столь же гениальным темпераментом, поэтому как может она не любить его! А вот Пелевин и вовсе буддист (или выдает себя за такового), но это не мешает ей восхищаться его фантазией, его умом и феноменальной изобретательностью. С одинаковой страстью штудирует фундаментальные философские труды и современные детективы. Когда появились первые сочинения Акунина, она проглатывала их в один присест, но самой захватывающей тайной в этих небольших романах была тайна их авторства. И сколько же веселого торжества было на ее лице, когда разгадала: Чхартишвили! Григорий Чхартишвили, тогда еще работавший в журнале «Иностранная литература».

Появился он и в нашей редакции, принес «Чайку», с эстрадной ловкостью переиначив чеховскую пьесу, и она спустилась со своего четвертого этажа, чтобы сказать о своей читательской благодарности. (Не за «Чайку», естественно, – за детективы.)

Она ходит на выставки и обожает оперу, считая ее высшим проявлением искусства (ее мать преподавала музыку), политикой же не просто интересуется, а живет ею в не меньшей степени, чем литературой. Не знаю, действительно ли появились у нее слезы при известии о моем крещении, но вот что заплакала, когда при ней грубо, почти оскорбительно отозвались о Егоре Гайдаре, – видел собственными глазами.

Я не поклонник ни Гайдара, ни тем более Акунина, все больше уподобляющегося Максиму Галкину, но я завидую ее умению восхищаться, ее страстности, ее всегдашней готовности радоваться жизни во всех ее проявлениях. Строго соблюдая пост (и при этом никоим образом не осуждая тех, кто этого не делает), с каким удовольствием участвует в наших редакционных застольях, никогда не упуская возможности со смаком выпить свои полрюмочки! А иногда и целую… Семьи нет у нее, но о каком одиночестве говорить тут, если вокруг нее постоянно крутятся люди, а когда ждет гостей, особенно издалека, то вся редакция знает, чем собирается потчевать их хлебосольная Ирина Бенционовна.

Да, я нечасто встречал людей, которые умеют так радоваться жизни, но жизнь не всегда радует ее, только она предпочитает не распространяться об этом. Лишь однажды наткнулся я в ее статье о Кушнере вскользь проброшенное: «Сколько раз, чудом избегнув опасности, зла, катастрофы, я заодно с лириком изумлялась: „Боже мой! Еще живу! Еще могу потрогать.“».

Об одной такой катастрофе, которой она чудом избежала, я знаю с ее слов. Это было золотое для «Нового мира» время, журнал мог позволить себе круиз по Средиземному морю, причем вместе с сотрудниками во главе с Сергеем Павловичем Залыгиным отправились самые активные и самые любимые авторы. И вот в одном из портовых городов у Роднянской – у кого ж еще! – украли сумочку, в которой было все: деньги, страховка, а главное, паспорт. Спас Маканин. Разгадав со своей проницательностью, чьих это рук дело, он поднялся во весь свой могучий рост, и так бухал по столу кулаком, так грозно, так зычно выкрикивал: «Полиция!», так сверкал глазами, что через пять минут сумочка со всем содержимым появилась.

А что украли ее именно у Роднянской – немудрено: она никогда не запирает, уходя, кабинет, при этом оставляя на столе, на самом видном месте, только что полученную зарплату, забывает там и сям ручки и рукописи, зато способна мгновенно вспомнить, откуда эта цитата, а откуда та, когда написано то или иное стихотворение. В именном указателе к ее вышедшему в 2006 году двухтомнику более семисот фамилий, и, хотя называется сей капитальный труд «Движение литературы», в указателе фигурируют не только литераторы, а философы и политики, композиторы и художники, исторические деятели и деятели Церкви. Не включены, правда, библейские и евангельские персонажи (а то бы указатель вырос минимум вдвое), если только этим персонажам не приписывается авторство письменных источников.

Моему святому приписывается… Но я узнал это опять-таки от Ирины Бенциононы. Дело в том, что Иосифов в Православном богословском словаре значится много, однако в Храме мне не объяснили, кого именно следует считать моим покровителем, а следовательно, когда отмечать день Ангела, – это сделала Роднянская. Определила по дате моего рождения и уже на следующий день положила мне на стол убористо исписанный ее ровным крупным почерком – почерком живущего в ладу с собой человека – листок.

«Иосиф песнописец, родом из Сицилии, скончался в 883 году; в истории богослужения восточной православной церкви известен как автор множества канонов».

И опять лицо ее светилось радостью. Во-первых, песнописец, что мне, литератору как-никак, должно быть особенно приятно, а во-вторых – и тут таился главный ее сюрприз для меня – мой святой некоторое время жил в Херсонесе, куда его сослали, то есть является в какой-то степени моим земляком. И моя покровительница – не небесная, а очень даже земная – была счастлива за меня.

«Я уверена, – написала она однажды, – что уж кому-кому, а художнику без Бога не до порога». Еще бы не быть уверенной! – весь ее опыт, ее положительный опыт, с каждым днем увеличивающийся, подтверждает это. Но это подтверждает и мой опыт – увы, отрицательный, хотя тоже увеличивающийся день ото дня.

Боюсь, другого опыта мне уже не обрести.

Дефолт 98-го подвиг меня на незапланированный, внезапный для меня самого марш-бросок в Крым. Все стремительно дорожало, но железная дорога держала пока что прежний тариф, и я успел купить за обесценившиеся рубли билет в Евпаторию и обратно. Еще раз побывать в бабушкином дворе, пройти мимо школы, где заканчивал по вечерам десятый класс и где встретил свою последнюю «школьную» и одновременно первую взрослую любовь, заглянуть в автопарк, куда в 62-м приезжал на служебном автобусе к пяти утра, чтобы выпустить на линию машины. Это погружение в прошлое не просто доставляло мне удовольствие, а, собственно, и было моей подлинной жизнью, очищенной от шелухи сиюминутных забот и волнений.