Я убедился в этом все в том же 94-м, дождливым субботним вечером 3 сентября, когда Москва отмечала день города.

Венцом праздника должно было стать уникальное зрелище: воссоздание разрушенного в 1931 году храма Христа Спасителя. Жизнь, правда, храму отмеривалась недолгая, минут этак тридцать-сорок. Именно столько времени должно было продержаться парящее над землей голографическое изображение погибшей святыни.

О небывалом оптическом аттракционе средства массовой информации раструбили заранее, поэтому вечером к месту, где некогда стоял храм (и где он стоит ныне), то есть к бассейну «Москва», начали стекаться со всех сторон человеческие ручейки. Один из них подхватил и меня.

Бассейн, к тому времени уже обезвоженный, окружала плотная людская толпа. Те, кто половчее, карабкались на деревья и опоры электропередачи. Накрапывал дождь, но никто не расходился, дожидались салюта, после которого и должно было произойти широко разрекламированное чудо.

Но вот отгремел последний залп; минута прошла, другая, десять – ничего. И вдруг начало вырисовываться, медленно устремляясь к темному низкому небу, что-то округлое и зыбко светящееся. Я решил было – купол, но то был всего-навсего воздушный шар, подымающий специальный экран, благодаря которому и должно было появиться в воздухе объемное изображение храма.

Продержавшись секунд тридцать, шар померк. Но народ не расходился, терпеливо мок под дождичком, не очень благо холодным. Был момент, когда еще раз замерцало что-то, однако тут же погасло, теперь уже насовсем. Люди еще немного подождали и разочарованно потянулись к станции метро. Не получилось с кондачка.

Вот так же с кондачка не получается старость. Достойная старость.

А на другой день после неудавшегося аттракциона, в воскресенье, из аэропорта Быково вылетел чартерным рейсом небольшой самолет и взял курс на Кустанай. На борту находился человек, которому четыре дня назад исполнилось семьдесят и который сумел войти в этот возраст так, как, по-моему, удается редко кому.

Мне повезло: я тоже был на борту этого самолета.

В Кустанай направлялась делегация русского ПЕН-центра для встречи с казахскими коллегами. Быково – самый маленький, для непротяженных в основном линий, аэропорт столицы, теперь обрел статус международного. А поскольку Казахстан стал с недавних пор заграницей, пришлось заполнять таможенные декларации. Это в Кустанай-то! Молоденьким свежеиспеченным таможенникам – и тем было неловко.

Встречали хлебом-солью, пышными осенними розами, а вечером глава областной администрации дал в ресторане гостиницы «Арай», где разместили гостей из Москвы и Алма-Аты, роскошный банкет. Речи, однако, звучали отнюдь не праздничные. Многие с ностальгией вспоминали времена, когда мы были единым государством, но всех перешиб Вячеслав Пьецух, тогдашний главный редактор «Дружбы народов». В белом пиджаке и бабочке, слезно просил помочь своему гибнущему, уже третий месяц не выходящему журналу.

Я-то, видя ломящийся от яств и напитков стол, на который не поскупились – разумеется, под нажимом властей – местные предприниматели, решил, что на столь проникновенную речь (а Пьецух, особенно в подпитии, – мастер на проникновенные слова) просто нельзя не откликнуться, но сидящий рядом со мной Турков скептически качнул головой. И оказался прав.

Мы и впоследствии, все четыре дня, были рядом – вместе ездили по хозяйствам, вместе выступали, и я имел возможность не раз убедиться в сдержанном, горьковатом скептицизме этого немногословного, умеющего слушать, чрезвычайно наблюдательного и всегда трезвого человека. Трезвого, несмотря на водку, от которой он никогда не отказывался, но при этом чудесным образом не пьянел. Я моложе его на семнадцать лет, но я угнаться за ним не мог – ни по количеству выпитого, ни по ясности ума, который он при этом сохранял, ни по точности, выверенности каждого произносимого им слова.

Внутренняя сосредоточенность не покидала Андрея Михайловича ни при каких обстоятельствах. Но это сосредоточенность не моего Старика, чей потухший взор обращен вовнутрь себя, панически отгораживающегося, запирающегося от людей, – это сосредоточенность человека, раскрытого навстречу людям. Людям говорящим, которые волею обстоятельств оказываются рядом с ним, и людям пишущим, причем необязательно сейчас пишущим, сегодня, а десять, пятьдесят, сто, сто пятьдесят лет назад. Он издал книги о Твардовском и Салтыкове-Щедрине, о Заболоцком и Чехове, о Федоре Абрамове и Александре Блоке… Никого из тех, кому посвящены эти когда сравнительно небольшие, когда капитальные исследования, он не выделял особо, но два или три раза во время той кустанайской поездки обмолвился, что его спасла поэзия. Спасла в самом что ни на есть прямом смысле слова, физически, когда он с тяжелейшим фронтовым ранением попал в госпиталь. Лучшее, на что мог рассчитывать, это на ампутацию ноги, но он читал, читал, читал сам себе стихи и уцелел не только сам, уцелела нога, разве что не сгибается с тех пор. Девятый десяток разменял, а ходит по-прежнему без палочки, быстро и легко, никогда никуда не опаздывая. Вот совсем недавно договорились встретиться в метро, где я должен был передать дипломную работу своего студента, наземный транспорт из-за обвального снегопада парализовало, и я, протискиваясь в вагон, мысленно готовился ждать Андрея Михайловича и полчаса, и час, но когда минута в минуту добрался-таки, запыхавшийся, к условленному месту, Турков уже был там. Спокойный, ничуть не уставший…

Уставшим я не видел его ни разу. С 1988 года он председательствует на защите дипломов в Литературном институте, и сколько бы ни длилась защита – два, три, четыре, часа, – он неизменно остается на своем месте. Входят и выходят студенты, меняются преподаватели, исчезают одни оппоненты и взамен их появляются другие, лишь председатель, незаметно вытянув под столом свою негнущуюся ногу, не встает со стула. И, в отличие опять-таки от студентов или членов комиссии, не отвлекается на посторонние разговоры. Все слушает, все запоминает и, когда заканчиваются выступления, делает краткое, емкое резюме. И хоть бы раз при этом спутал фамилию или запамятовал название текста! Часто и всегда удивительно к месту цитирует стихи. Дипломы попадаются разные, далеко не все близки ему по своей художественной манере, что он и не пытается скрывать, но при этом признает, что и такая манера имеет право на существование. Коли это талантливо. Коли выпускник овладел за годы учебы хотя бы азами литературного мастерства.

Случались во время защиты споры, иногда весьма горячие, толерантный и терпеливый председатель давал возможность высказаться всем, но если кто-то допускал некорректные высказывания, то Андрей Михайлович в своей мягкой манере, никогда не повышая голоса, ставил этого человека на место, причем неважно, студент ли то был или профессор.

Вот и во время нашей кустанайской поездки он одинаково ровно держал себя и со специально прилетевшим на эту встречу из Люксембурга Чингизом Айтматовым, тогда уже больше дипломатом, чем писателем, и с мужиком из бывшего совхоза, преображенного согласно требованиям времени в нечто вроде кооператива. Здесь, вдали от областного центра, на берегу Тобола, разговоры были особенно откровенны.

Конечно, больше всего волновала этих людей судьба русских в суверенном теперь Казахстане, о северных территориях которого (а Кустанай входит в их число) незадолго до нашей поездки остро и недвусмысленно высказался Солженицын. 21 июля, то есть ровно за полтора месяца до высадки писательского десанта на извилистый и мутноватый Тобол, Александр Исаевич после многонедельного путешествия через всю страну прибыл наконец в Москву. На Ярославском вокзале его, несмотря на проливной дождь, встречала восторженная толпа, люди висели на столбах, махали руками и российскими флагами, но я разглядел на телевизионном экране и антисолженицынские плакаты типа «Убирайся назад в Америку!».

В Северном Казахстане, населенном в основном русскими, тоже следили за всеми перемещениями и всеми высказываниями нобелевского лауреата и даже, может быть, внимательней, чем в Москве. Ехал защитник – здесь его воспринимали именно так, и теперь хотели знать, каково мнение на этот счет столичного гостя, тоже, как и Солженицын, фронтовика.