Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

«Победитель после победы» – так назвал некогда опубликованную в «Новом мире» статью о моей персоне Карен Степанян, специалист по Достоевскому. В заключительной фразе он тоже говорит о необходимости для писателя идти «до конца», правильно говорит, но я, увы, не сумел. Не достало пороха.

Итак, книги не спасли, но как же благодарен я им за их присутствие в моей жизни! Окно комнаты, в которой я пишу сейчас свою хронику – разумеется, хронику поражения, а не победы – выходит на восток, однако солнце в ней бывает дважды: ранним утром и – недолгие минуты – вечером, когда закатные лучи, отражаясь от облицованного плиткой четырнадцатиэтажного дома напротив, озаряют стеллажи с разноцветными томиками неверным ослабленным светом. Это не яркий, выжигающий типографскую краску утренний огонь, это свет тихий и ровный, а поскольку солнце, знаю я, в другой, противоположной стороне, и я отгорожен от него двумя бетонными стенами, то мне кажется, что это светятся сами книги.

Но я благодарен не только им, а еще – как ни странно звучит это – порожденным советским дефицитом и советской распределительной системой многолетним очередям в Лавку. Сколько поразительных вещей услышал я тут! О скольких поразительных писателях узнал! Со сколькими поразительными людьми познакомился!

Крупным планом. Борис ПРИМЕРОВ

Нет, с поэтом Примеровым, который, в отличие от меня, сумел-таки претерпеть до конца, который сумел-таки дойти до конца, хотя конец этот был ужасен, – с Борей Примеровым я познакомился не в очереди на Кузнецком Мосту, а гораздо раньше, в 62-м, когда поступал в Литературный институт. Застенчивый паренек с Дона, он, единственный среди нас, уже печатался в «толстых» московских журналах. Тем не менее в тот год его не приняли: умудрился сделать в сочинении то ли двадцать, то ли тридцать ошибок. Да и вообще сдавал экзамены плохо: у него была нарушена речь, нарушена координация движений. Со стороны могло показаться, что он просто пьян.

Учились мы на разных курсах, ходили на разные семинары и лишь спустя добрый десяток лет, часами выстаивая в очередях за книгами, сошлись близко. Вот когда я понял, насколько глубок и тонок этот странноватый с виду человек, которому ничего не стоило явиться на мокрый после летнего ливня Кузнецкий Мост в домашних тапочках.

Именно здесь, на Кузнецком, разговорились однажды о «Маленьких трагедиях» Пушкина. Я спросил, помнит ли он, чем заканчивается «Каменный гость», последнюю, самую последнюю, уже перед тем, как провалиться в тартарары, реплику Дон Гуана. Реплику, в которой Дон Гуан раскрывается весь, до конца (вот и опять: до конца), и за которую севильскому озорнику можно простить все.

Борис задумался. «О Дона Анна!» – напомнил я со скрытым торжеством, и он, словно впервые услышав это, аж подпрыгнул. Раньше как-то не замечал этого финального, исполненного благоговения и страсти призыва, мимо проскальзывал, но как по-царски отблагодарил он меня впоследствии за то, что я поделился с ним своим скромным наблюдением! Не помню, по какому поводу собрались мы у него дома, и он, уведя меня от шумных гостей в свою набитую книгами комнату, показывал прижизненные издания Карамзина и такие зачитывал пассажи, так комментировал их, что теперь уже мне хотелось подпрыгнуть.

Он был, при всех своих двадцати или тридцати ошибках в давнем вступительном сочинении, феноменально образованным человеком. Какие очерки публиковал в «Огоньке» о художниках и композиторах – Кустодиеве, Рахманинове!.. Однажды я осторожно спросил его, почему бы не издать их отдельной книгой, но он лишь вяло махнул рукой. Объяснил нехотя и без малейшего сожаления, что у него ни журналов не сохранилось, ни тем более рукописей. Вот уж кто в полной мере воплотил в жизнь пастернаковский завет: «Не надо заводить архива…», хотя как относился он к Пастернаку, на одном кладбище с которым похоронен, мне неизвестно.

Разговор об издании очерков состоялся в Малеевке. Вернее, не в самой Малеевке, а в деревне Глухово, у родничка, к которому он привел меня, потому что воду из-под крана, объяснил, использовать для чая нельзя. «Видел, какая раковина ржавая? Не добурили до артезианской, техническую берут, сволочи!»

Родничок представлял собой обыкновенный с виду колодец, разве что крытый свежеструганный сруб был без ворота – настолько близко от поверхности стояла вода. Борис взял прикованное на звякнувшую цепь ведерко, вытащил без усилия и аккуратненько стал наполнять чайник, что-то при этом бормоча. Точно беседовал с водой. Не выплеснув ни капли – достал ровно столько, сколько вместилось в чайник! – повесил пустое ведерко на место и осторожно прикрыл створку.

К выпуску новостей в холле дома творчества собирались у телевизора едва ли не все малеевские обитатели, потом, если не было кино, расходились. В тот вечер выступал хор Владимира Минина, и остались лишь мы с Борисом. Несколько лет назад мы с женой слушали этот хор в храме, что возле гостиницы «Россия». Мое первое впечатление: какие некрасивые женщины (да и мужчины, что возвышались позади них, в черных фраках, резко оттеняемых белыми платьями, – тоже не Аполлоны), но едва запели, как впечатление это стало таять, и вскоре они казались мне едва ли не красавицами. Это мне, человеку немузыкальному, – Борис же просто не мог усидеть перед телевизионным экраном, вскакивал, страдая и радуясь. «Гениально! Не знал, что у Россини есть еще такое».

Счастливчик, как я завидовал ему! В рубашке родился.

Он не отрицал этого. «Я в рубашке родился», – написал в двадцать пять лет. А следующая строка была такая: «Без рубашки умру…».

Как в воду глядел. Умер не то что в нищете (хотя большинство его коллег, как, впрочем, и большинство простого люда, пребывали в те первые постсоветские годы именно в нищете), но оказался к исходу своего земного срока у разбитого, скажем так, корыта. Литературным трудом зарабатывать на жизнь не мог, а торговать не умел. Ни талантом, ни сигаретами.

Но самым страшным было для него не это. Человек совершенно неприхотливый в быту, он умер не от сознания собственной унизительной беспомощности, во всяком случае, не только и не столько от этого, сколько оттого, что видел, как унижены, обмануты, раздавлены миллионы его соотечественников.

Не умер. В том-то и дело, что не умер, а покончил с собой. Как тремя с половиной годами раньше покончила с собой поэт-фронтовик Юлия Друнина.

О Друниной он последнее время много думал и много говорил, она даже снилась ему. Больше того, он сделал нечто, на первый взгляд, невообразимое: опубликовал под своим именем ее стихи и стихи других фронтовых поэтов в маленькой ведомственной безгонорарной, разумеется, газете.

Это был шаг символический. Вполне осознанный… И одновременно – глубоко поэтический. Примеров подписался под словами поэтов военного поколения – подписался в прямом смысле слова, публично. Для него это было очень важно: публично. А в посмертной записке вывел: «Меня позвала Юлия Владимировна Друнина».

Это случилось 5 мая 1995 года. Моей младшей дочери позвонил сын Примерова Федор, с которым она дружила, и произнес: «Отец удавился».

Через три дня отмечали пятидесятилетие Победы. На Москву двигались, подобно врагу полвека назад, больше, чем полвека, в сорок первом, полчища дождевых облаков, но самолеты и прочая грозная техника расстреляли их на подходе, развеяли, не пустили. Но на другой день, когда хоронили поэта, природа отыгралась. На столицу и близлежащие территории обрушился холодный мерзкий дождь, да еще с ветром. Могилу на переделкинском кладбище вырыли на косогоре, ноги наши разъезжались, непокрытые головы по-собачьи стряхивали влагу, и лишь лицо Бориса в гробу было спокойно как никогда.

Год двадцать второй. 1979

Не знаю, как относился Примеров к Цветаевой – ни к ее стихам, ни к жизни ее, ни, главное, к тому, как она этой самой жизнью распорядилась. Слишком далеко была от него Цветаева в его роковую минуту – и во времени далеко, и в пространстве, я же волею судьбы за полтора десятилетия до гибели Бориса, едва ли не день в день, оказался в доме, где Марина Ивановна наложила на себя руки.

66
{"b":"821562","o":1}