Этими же словами – большое спасибо! – заканчивается и ее последний, уже посмертно опубликованный роман «Как трудно оторваться от зеркал…». Его финальный эпизод происходит в больнице. Героиня от слабости не может обернуться и посмотреть в окно, однако догадывается по сквозным очертаниям теней на стене, что за ним царит «зеленый май». Но это – на улице, а здесь… Здесь «в проеме двери неподвижно стояла белая фигура – то ли смерть, то ли совесть».

Все тут на месте, абсолютный слух и сейчас не подвел автора – да, все на месте, кроме разделительного союза «то ли».

Обычно первого января телефон раньше часу дня, а то и двух не звонит, а тут затрезвонил ровно в одиннадцать. «Руслан Тимофеевич? Здравствуйте, Залыгин». И, даже не поздравив с Новым годом, произнес два коротких слова: «Ну как?»

Так начался наш третий разговор с ним – два предыдущих состоялись в редакции. Настойчиво звал он меня к себе замом, который еще и выполнял бы функции заведующего отделом прозы. Я благодарил, но мягко отказывался. Мои материальные проблемы мало-помалу утрясались: работал в Литинституте, работал на полставки в «Труде», регулярно печатался. Жена оформляла пенсию. Дети выросли и могли прокормить себя сами. К тому же, было еще одно соображение, о котором я Залыгину не говорил, но о котором он мог бы догадаться сам, если б в руки ему попала вышедшая пять лет назад книга Льва Ильича Левина «Такие были времена». Это – мемуарная проза, нечто вроде того, что и я делаю сейчас.

Одна из глав книги посвящена моей персоне. Начинается она с того, как в середине 60-х Льва Ильича пригласили в институт прочесть несколько лекций о принципах редактирования художественной прозы. А теперь позволю себе цитату.

«Чтобы оживить наши занятия и повысить активность слушателей, я дал им практическое задание: отредактировать страницу из рукописи одного известного писателя, – тогда я работал над ней для журнала „Знамя“. Страница была размножена и вручена каждому студенту. Многие не внесли в нее никаких исправлений – вероятно, не потому, что считали ее безупречной, а просто от лени. Другие ограничились мелкими стилистическими поправками. А один из студентов перечеркнул всю страницу и переписал ее своими словами. Причем предложенный им текст был явно лучше оригинала. Я сказал этому студенту, что редактор из него вряд ли получится, но писателем он, вероятно, станет. Это был Руслан Киреев».

Имя «известного писателя» не названо в очерке, но, вручая мне свою книгу, автор раскрыл его: Александр Чаковский, тогдашний главный редактор «Литературной газеты», влиятельный и грозный литературный чиновник.

Конечно, небольшой редакторский опыт у меня был: сотни полторы рассказов, опубликованных в «Крокодиле», где я заведовал в свое время отделом литературы, дюжина тощих крокодильских книжек. Это – все. А тут – «Новый мир», тут романы и повести, тут, наконец, живые классики, причем Сергей Павлович, которому пошел уже восемьдесят третий год, старенький, сгорбленный, дунешь и улетит, предупредил, что никто не будет вмешиваться в мою работу. Во всяком случае, между мной и главным редактором – никаких промежуточных инстанций. А он мне доверяет.

Здесь-то я и вспомнил Льва Ильича Левина, его осторожное предупреждение. Вспомнил и вежливо отказался. Но Залыгин был человек упрямый. Не знаю, случайно ли позвонил он первого января в столь ранний час, либо тут был психологический расчет, но я, еще не пришедший в себя после новогодней ночи, согласился. «Тогда жду вас четвертого, в три часа». И положил трубку.

Четвертого я был в редакции, написал заявление, и меня в течение получаса оформили, а уже девятого, во вторник, вышел на работу.

Первое, что поразило меня, – это то, что люди еще, оказывается, пишут. И сколько пишут! Вместительный шкаф был забит до отказа, но то все были отклоненные рукописи, ждущие, когда авторы заберут их, ибо возвращать по почте многочисленные опусы, подчас весьма пухлые, у редакции не было возможности, о чем она честно предупреждала на последней странице журнала. Ни возвращать, ни рецензировать. А что же знаменитый редакционный портфель? Помимо нескольких рассказов я нашел в нем лишь роман Анатолия Азольского «Спираль».

Роман мне понравился, название – нет, но автор, едва я заикнулся об этом, предложил новое: «Клетка». С тех пор не было, кажется, ни одного года, чтобы Анатолий Алексеевич не опубликовал в «Новом мире» очередное сочинение. Несколько лет назад он перенес тяжелейшую операцию, жена плакала, когда мы с ней говорили по телефону и, кажется, уже мысленно прощалась с мужем: не мог ходить, не мог говорить. А спустя месяц или полтора у меня дома раздался звонок, и я услышал голос, от которого мороз продрал по коже. Это был тот самый голос, который принято называть замогильным. «Азольский, – не без усилия представился звонивший. – Заканчиваю для вас новый роман»…

«Клетку» я сразу же поставил в номер – то был пятый, майский номер, – а через полтора года, в ноябре, 27 числа, в четверг ему вручили за нее Букеровскую премию.

В своем грядущем лауреатстве автор не сомневался. Во всяком случае мне он сказал об этом за неделю до того, как жюри приняло решение, – так был уверен в своей победе. Спокойно и буднично сказал. С легкой даже иронией. Светлые внимательные глазки поблескивали.

В шорт-лист помимо Азольского вошли еще три романа, опубликованные в 96-м году в нашем журнале – итого, четверо из шестерых финалистов были новомировцами. Это был своего рода рекорд, который ни повторить, ни тем более побить не удалось до сих пор никому, в том числе и самому «Новому миру».

Придя на традиционный букеровский обед, я с изумлением обнаружил на столике, за которым мне отвели место, таблички с именами Раисы и Михаила Горбачевых. Увы, их стулья так и остались свободными. Не привелось выпить пусть с бывшим, но все-таки президентом страны.

Как, впрочем, и с лауреатом, хотя тот все время находился рядом – собственно, лишь мы вдвоем и сидели за «президентским» столом. Я потягивал французское вино, он – минеральную водичку; захмелев, я осведомился, давно ли, и Анатолий Алексеевич, в голубом новеньком костюме, в галстуке (то был единственный случай, когда я видел его при галстуке), принялся охотно рассказывать, что «завязал» двадцать лет назад, когда еще работал электриком. По пивнушкам таскался – он выразился именно так, безо всякой, однако, бравады, равно как и без раскаянья. Просто констатировал факт. И опять – с чуть заметной иронией.

Членом жюри был Володя Новиков, он-то и шепнул мне имя лауреата, а я, не удержавшись, шепнул лауреату, но на него это не произвело ни малейшего впечатления. Не удивительно: в своей победе, повторяю, Азольский не сомневался. А ведь ни премиями, ни наградами избалован не был. Долгие годы его вообще не печатали. Однако же вот – не сомневался. Но при этом – никакой кичливости, как, впрочем, и волнения, лишь та же едва различимая ирония.

И все это – под прицелом фото– и телекамер. Сказывалась, видать, морская выучка.

Хотя о флоте он, выпускник Высшего военно-морского училища, тоже писал со своей фирменной, со своей неповторимой иронией, придающей его вещам особый шарм. Она присутствует во всех его сочинениях. И о периферийном драматическом театре… И о картофелеуборочных комбайнах (вернее, о нешуточных, в духе соцреализма, тонко пародируемого автором, страстях вокруг них). И о шпионах – этих он изображает особенно охотно и особенно лукаво. И о литераторах – именно о них его теперешний роман. И о войне. И, конечно же, о любви: глазки-то поблескивали не только когда о премии говорил, но и когда смотрел на красивых женщин. О чем только не пишет этот высочайшего класса профессионал, так по достоинству и не оцененный до сих пор! Не прочитанный как следует. Совершенно не раскрученный.

А вот Людмилу Улицкую раскрутили. Я говорю о ней потому, что вторым новомировским автором, вошедшим в тот феноменальный шорт-лист, была именно она, ее роман «Медея и ее дети». Он был напечатан, когда я уже работал в журнале, но готовился раньше, до моего прихода – я к нему, что говорится, руки не приложил. Зато, несколькими годами позже, приложил руку к другой ее вещи. И это обернулось для журнала большим конфузом.