Вскочив с кровати, я бросился к выключателю. Долго шарил по холодной стене, нашел наконец, щелкнул, но свет не зажегся. Еще раз щелкнул и еще – все напрасно. Электричество в те времена выключали по несколько раз в сутки…

Из коридора несло холодком и ночной свежестью. Бабушка, шмыгая носом, бессвязно лепетала что-то, в ответ утешающе хрипел тот же прокуренный голос, но теперь уже я отчетливо различал слово «мама». Вошли, вспыхнула спичка, и в заметавшемся свете блеснул, отсвечивая, желтый череп. У меня вновь перехватило дыхание. Не Стасик, нет – бабушка ошиблась, бабушку обманули, чужой проник в дом… Лысая голова быстро повернулась, сверкнули глаза. «А-а, племянничек!» Так состоялось наше знакомство…

Свет в ту ночь не дали, при керосиновой лампе сидели; взволнованная, счастливая бабушка потчевала сына то одним, то другим, но он налегал в основном на грецкие орехи. Раздавливал их с оглушительным треском, скорлупу на пол бросал, бабушка же хоть бы хны! Меня за каждую соринку пилила, а тут – ни единого словечка.

На свободе Стасик пробыл недолго. Жениться, правда, успел, но я эту его первую жену почти не помню. Как и вторую, появившуюся после его очередной отсидки. А вот третью – и последнюю – знал хорошо. С перерывами – на отсидки опять же – они прожили много лет. Выйдя последний раз на волю (и впрямь последний; больше уже не попадал туда), поклялся своей Любе, что все, завязал, только у Любы за время этого особенно долгого Стасикиного отсутствия появился другой, однако и прежнего не оставила в беде. Пока сидел, посылочки слала, а как освободился, пустила к себе во времянку. Где-то ведь да надо жить человеку! Она была доброй женщиной, Люба. Доброй и жалостливой, несмотря на деньги, в которых никогда не знала нужды. С молодых лет работала на мясокомбинате, и не где полегче, а в разделочном, трудном самом цеху – не каждый мужик выдерживал. Ноги отекали, ревматизм пальцы скрутил, а на землистом лице лежала печать теперь уже неистребимой усталости. Зато платили хорошо… Но главное, конечно, была не зарплата.

На себя времени не хватало. Ходила в золоте, но без зубов (который уж год вставить собиралась!), со свалявшимися серыми волосами. Дочь вырастила – одна, без мужа. Когда со Стасиком сошлась, она уже была, так что он лишь удочерил ее и через месяц, с чувством исполненного долга вновь отправился куда Макар телят не гонял.

Теперь Люба была уже бабушкой, Стасик же, которого я, заскочив в Симферополь, навестил в его времянке, хлопотал и суетился вокруг малыша не хуже настоящего деда. И салфеточку подоткнет, и чай попробует – не горячий ли, и в туалет сводит. А сам все подмигивал мне: как, мол?

Опустившись перед ребенком на колени, бил себя кулачком в грудь. «Ну-ка, – хрипел, – кто это?» – и мальчонка бесстрашно выговаривал: «Дедушка».

Глаза старика лукаво сверкали. Кажется, это был единственный случай, когда его узнали. «Ну, что, писатель, – спрашивал рецидивист с тридцатилетним стажем. – Напишешь о дядьке своем? О Хрипатом? Меня там Хрипатым зовут… Что, слабо?»

Написал… Совсем, правда, немного, всего несколько страниц, но их достало, чтобы понять – прежде всего, самому автору, что между ним и его дядей есть кое-что общее: оба помечены клеймом неузнанности. И хорохорится, и в грудку себя бьет, и выманивает из уст младенца золотое словечко «дедушка», но какой, в самом деле, дедушка – Стасик! Какой он муж, если через стенку другой сидит, накачивается пивом с воблой! Почему-то я ощутил это особенно остро в номере вашингтонской гостиницы, когда уплетал, скрытый от глаз посторонних, своего купленного в супермаркете цыпленка…

В том же году, уже после Америки, я видел Стасика в последний раз. Приехав ненадолго в Крым, узнал, что Стасик в специализированной больнице, куда его, старого алкаша, упрятали по решению суда на принудительное лечение. Заявление жена написала, многострадальная, терпеливая, преданнейшая Люба – написала в отчаянии и робкой надежде: авось, убережет от очередного срока законного муженька. (Тот, хлещущий пиво, которого она все-таки выгнала, был незаконным.) Этот новый срок, знала, ему уже не выдержать. «Пусть хоть умрет как человек. Дома, в чистой постели».

Располагалась больница у черта на куличках, в голой степи. Врачей с сестрами привозили сюда из райцентра, каждое утро, а вечером забирали. Ходил и рейсовый автобус, но лишь раз в сутки, поэтому пришлось брать такси. Со мной поехала навестить братца тетушка Тамара…

Застали мы его в больничном дворе, возле столика, врытого между тополей. Его товарищи по несчастью играли в домино, он смотрел. На дряблую шею был накинут синий шарф. В руке, напоминающей пустую грязную перчатку, золотился апельсин. Таким же, будто внутри нет ничего, было и сморщенное беззубое Стасикино лицо. Он сразу же начал жаловаться на Любу, достал из-за пазухи какие-то замусоленные бумаги, принялся совать их сестре-адвокату, чтобы та поскорей вызволила его отсюда.

Я неприкаянно и тихо стоял рядом. «Здравствуй, дядюшка, – произнес наконец. – Или не узнаешь племянника?» Стасик быстро глянул на меня – быстро, остро, со звериной какой-то цепкостью. «Чего это не узнаю! Узнаю…» И в доказательство чмокнул мокрыми губами, после чего снова зашелестел бумажками, точно не из Москвы пожаловали к нему после многолетней разлуки, а заглянули из соседнего дома…

Напоминая о времени, засигналил таксист, которому мы клятвенно обещали, что больше получаса ждать не придется. Потом еще раз засигналил и еще. Наспех попрощались – опять эти мокрые губы, этот перебитый хлюпающий нос, который он шумно вытирал рукавом больничного халата, хотя тетушка сунула ему свой кружевной платочек, – попрощались и быстро пошли к распахнутым настежь свежеокрашенным воротам. Хромая, Стасик припустил следом. Галоши слетели, в одних носках бежал, грязных и рваных, – торчал обрубок обмороженного пальца. Он и впрямь был очень доверчивым человеком, Стасик, – эта его доверчивость сквозила если не во всех его преступлениях, то уж наверняка в тех, про которые я знал. В них не было и намека на изощренность, которую он вроде бы должен был приобрести за годы тюремных мытарств. Нет! Стасик воровал как-то по-детски открыто, не воровал даже, а брал, просто брал, единственную позволяя себе хитрость: не спрашивал, можно ли. А когда ловили с поличным, обезоруживающе и опять-таки по-детски улыбался щербатым ртом. Еще он любил смотреться в зеркало, подолгу, словно пытаясь разглядеть за этой кривоносой физиономией что-то такое, что другие разглядеть не умели…

Машина с клеточками развернулась и ушла, подняв облако пыли, в котором растворилась (навечно, как выяснилось два с половиной года спустя) нелепая фигура с апельсином в руке.

Люба сдержала слово: умер он дома, на чистых простынях, совершенно трезвый, но умер не узнанный. Я, во всяком случае, его не узнал – как, впрочем, и он меня. Его «пир в одиночку» закончился, мой покамест продолжается, и если я нет-нет да взираю на кого с завистью, так это на тех, кто наделен даром пировать в окружении людей. В окружении умных, веселых, сердечно расположенных к тебе людей.

Вот он как раз и является одним из таких счастливчиков. Мы с женой были на его пятидесятилетии, но помимо нас там присутствовало еще полсотни человек, если не больше. Уму непостижимо, как только могла вместить всех небольшая трехкомнатная квартира в Газетном переулке.

То был 86-й год, последний день августа, самый последний, воскресенье. Володя позвонил примерно за неделю до этого и пробубнил своим глуховатым недовольным, как всегда, голосом, что приглашает нас с женой, даже время назвал, но прибавил, что приглашение это не окончательное.

Я оторопело молчал. Он тоже молчал, сопел в трубку, а потом бросил, раздосадованный моей тупостью: «Водки нет». И опять замолчал, и опять засопел… «Где нет?» – спросил я осторожно, боясь еще больше рассердить его. «Да нигде! – рассердился-таки он. – Ты что, по магазинам не ходишь?»