У Альберта Марке есть небольшой холст «Порт Гонфлер», хранящийся в нашем Эрмитаже. Море, суденышки, цветные радостные флажки… Я вспоминаю это полотно всякий раз, когда, гуляя по евпаторийской набережной, прохожу мимо тамошнего яхт-клуба. А еще вспоминаю рассказ Катаева о его встрече с художником, который в 1934 году посетил Москву. Или, правильней сказать, не рассказ, а анекдот, в старинном значении этого слова, – ну да, анекдот, тем более что слышал я его в устном исполнении.

Катаев, к тому времени уже мэтр от литературы, пригласил мэтра от живописи к себе домой и показал копию одной из его картин, причем копию настолько удачную, что французский гость поначалу принял ее за подлинник, о чем, изумленный, и сказал хозяину. Тот, не растерявшись (растерянным Валентина Петровича – как и Остапа Бендера – представить трудно), тотчас предложил художнику подписать полотно. Марке подписал. Я никогда не был у Катаева и, следовательно, не видел картины, не знаю даже ее названия – да и упоминалось ли оно? – но для меня эти два Марке, подлинный и виртуозная подделка, олицетворяют, с одной стороны, то, что делала на склоне лет Надежда Яковлевна, а с другой – то, с чем ушел из жизни Валентин Петрович. Его последние книги блистательны, спору нет, они нарядны, как те флажки и кораблики в «Порте Гонфлер», и все-таки что-то меня в них не устраивает. Что?

В ноябре 1982 года Давид Самойлов написал Лидии Чуковской, что читал новую катаевскую вещь и нашел, что у него «все в порядке – и построение, и сюжет, и лица. Но как будто внутри всего этого подохла мышь – так несет непонятной подловатиной».

Чуковская пришла в восторг от этого хлесткого сравнения. «Ваше определение гениально. Я пыталась выразить свое чувство, но мне не удавалось. Я говорила: это очень талантливый мертвец. Когда я прочла созданное вами определение, я смеялась до слез, до судорог, сидя у себя в комнате одна. Какая у Вас точность удара!»

Не знаю. Вот что я записал, вернувшись после той трехчасовой встречи в «Крокодиле»: «Мгновенно реагирует на каждую реплику, не возмущается, что его перебивают. Ощущение, что я в свои 29 лет мертвее его, 73-летнего».

Нет, не принимаю я ни эффектной, в духе Катаева, метафоры Самойлова, ни жесткой формулы Чуковской. Что-то другое здесь. Но что же? Что?

И тут на ум приходит другой француз, уже не художник, а артист, великий мим Марсель Марсо, в 60-е годы пожаловавший к нам на гастроли.

Спектакли проходили в театре Эстрады на Берсеневской набережной. Номеров было множество, но больше всего запомнился один. Мим примерял на себя различные маски, причем делал это все быстрее – выражение лица менялось мгновенно и неузнаваемо, – но в какой-то момент начались заминки. Снять очередную маску становилось все труднее, все больше усилий требовалось для этого, и вот наконец маска – нелепая, с комично-трагически разинутым ртом – приросла настолько, что отодрать ее уже не удалось. Так и ушел за кулисы – медленно, обреченно, на полусогнутых, обтянутых черным трико ногах.

Разнообразие литературных масок, в которых на протяжении полувека появлялся перед читающей публикой Валентин Петрович, поражает. Уподобляясь персонажу английского фольклора Оберону, имя которого красуется на обложке самого большого катаевского произведения, этот потрясающий человек в мгновение ока перемещался в совершенно разные персонажи, что, собственно, пытался делать и я («Лицедействуете?»), но у него это получалось куда артистичней, куда пластичней и выразительней. Он писал все лучше, причем особенно хорошо в том возрасте, когда по всем законам человеческой природы творческие силы должны ослабевать. У него с годами они возрастали. Что за дьявольщина? Ну да, дьявольщина.

Сейчас я вновь перечитываю его позднюю прозу и вновь – с восторгом, завистью и ощущением своей, по сравнению с ним, полной немощи, хотя до его патриаршьего возраста мне еще далеко. Каким фантастическим образом удалось ему сохранить молодость? Исчерпывающий ответ дал Гете в «Фаусте». Вот я и говорю: дьявольщина. Но может быть, это действительно единственный способ оставаться вечно юным?

Заканчиваю тем, с чего начал: альбомом Иосифа Игина. На катаевском шарже, напомню, два лица, но я убежден, что могло быть и три, и пять, и десять. Бог весть, какое из них истинное; мне, во всяком случае, этого не дано знать. Но я твердо знаю, я настаиваю, что, сколько бы ни было там лиц и что бы ни говорили глубокочтимые мною Самойлов и Чуковская, все это – лица живого человека.

Не мертвого, а живого. Очень, очень живого.

Итак, дети искупают грехи тех, кто дал им жизнь. Но ведь у меня тоже дети – как раз в 71-м родилась вторая дочь – и, разумеется, тоже грехи. Но, рассуждаю я, уже без помощи многомудрого Гейне, уже сам, можно ведь попробовать искупить их собственными силами, а не перекладывать на невинные плечи дорогих тебе существ.

«Человек с прилипшими к лысине реденькими волосами прыгает перед пятнадцатилетним мальчишкой, своим приемным сыном, умоляет не покидать его, норовит поцеловать руку. На подростке узкие, по тогдашней моде брюки, продолговатое лицо бесстрастно, а глаза устремлены на дверь. Он ждет, когда освободится проход и можно будет уйти отсюда. Навсегда…»

Так начинается повесть «Искупление», ровесница моей второй дочери, хотя, в отличие от дочери, появившейся на свет, как и первая, восьми месяцев и весом чуть больше двух килограммов, рождалась она мучительно и долго, истерзав меня совершенно.

Но еще больше истерзало воспоминание о старике, который умоляет приемного сына не покидать его. В повести этого потрепанного мужичонку зовут Родионом Шмаковым, но я представлял себе не персонажа, я представлял себе реального человека, с которого персонаж был списан. Имя этого человека – Тимофей Михайлович, фамилия – Киреев.

Он появился в моей жизни году эдак в 50-м, сперва в коротких, торопливых, сумбурных письмах матери, которая всегда писала так, потому что именно так – сумбурно и торопливо – жила. Она сообщала, обращаясь ко мне, что теперь у меня есть папа, скоро я его увижу, это хороший и добрый человек, которого я обязательно полюблю. В то время я уже умел читать, но разобрать корявый материнский почерк было мне не под силу, поэтому письма читала мне бабушка, и у нее от волнения комок подкатывал к горлу: любимый внук скоро перестанет быть сиротой. Однако то была не только радость за внука, но и волнение перед неизбежным расставанием с ним. Мать писала, как славно заживем мы втроем.

Она прислала фотографию внезапно обретенного мною отца, маленький четырехугольничек, предназначенный для документов, и я, оставаясь один, то есть украдкой от бабушки, подолгу всматривался в немолодое худощавое, с мелкими чертами лицо.

Его послания ко мне, в отличие от материнских, были написаны ровным крупным почерком, который я легко разбирал. В них он рисовал, как мы будем с ним разводить кроликов, ходить на рыбалку, выращивать огурцы. И подписывался: твой отец такой-то. Я отчетливо различал красивую, с длинным хвостиком букву «Т», после которой следовала и без того короткая, а тут еще и усеченная фамилия. Мне в голову не приходило, что скоро это будет моя фамилия – пока что я носил материнскую.

Потом отцовские письма приходить перестали – только от матери, и бабушка, читая их, опускала целые куски. Внимательно и тревожно следил я за выражением ее лица. Что-то явно происходило там, на далеком Севере («Всю жизнь мне разбил север, тайга», – было вытатуировано на правом плече моей романтической мамы – симметрично татуировке на левом, о сыне Руслане, которого она клялась не забыть), но что именно происходило – понятия не имел, чувствовал лишь: что-то нехорошее.

В Симферополь мать приехала одна. Он должен был последовать за ней через год, раньше, объяснили мне, дела не позволяли, работа, но что это была за таинственная работа, что за неотложные дела, мне не говорили. Потом выяснилось: мой новоиспеченный отец сидел. До сих пор понятия не имею – за что, знаю лишь, что срок был небольшой, всего-то год. Но для меня этот год тянулся столь же медленно, как, по-видимому, и для него.