Ну ладно не ссорился с режимом, при определенных обстоятельствах и определенном складе характера это не так уж и трудно, но он ведь не ссорился и с женами. Что, знают все, куда сложнее.

Помню, как объявил он мне о разрыве со своей первой женой Валей, сдержанной немногословной женщиной, родившей ему феноменально одаренного сына, которого у нас, кажется, знают больше, чем отца-режиссера. «Я из семьи ушел», – сказал, разрезая мясо. (Разговор происходил в редакционной столовой.) Об уходе от второй я был осведомлен заранее, причем не им, а ею самой.

Звали ее Кларой. Клара Высоцкая, отличный график, два или три оформленных ею поэтических сборника и поныне хранятся у меня. Сережа вышел на кухню, где под его присмотром готовилось что-то, а она: «Ты же понимаешь, что рано или поздно он бросит меня». Но так спокойно, с улыбкой, ибо когда это еще случится, сейчас же, хотя она и много старше его, все очень хорошо, не правда ли?

Он действительно ушел, но опять-таки без ссоры, они остались друзьями, причем друзьями настоящими. Когда Клара сломала ногу, а время было глухое, темное, самое начало 90-х, то именно Сережа, уже живший в Америке с новой женой, четвертой, щедро помог второй. Она сама и очень подробно рассказывала нам об этом.

Он уходил от жен, но не бросал их на произвол судьбы, помнил и заботился – это о женах, что же о сыне говорить! Сергей боготворил его. Сам без отца рос, но однажды, заикаясь сильнее обычного, поведал, что разыскал отца, они встретились… И так пытливо, так тревожно смотрел на меня своими черными глазами, но что я мог ответить ему! У меня не было опыта, которым я мог бы поделиться с ним.

Художественная одаренность его сына проявилась очень рано: он еще в школу не ходил, а уже здорово рисовал: Сергей приносил его рисунки в редакцию. Один лежит сейчас передо мной. Это отцовское изображение, черты лица сильно деформированы, но оттого еще больше узнаваемы. Рисунок помещен в качестве дружеского шаржа в той самой книжке, откуда я выписал фразу о свежем воздухе. Так и напечатано: «Дружеский шарж С. Бодрова-младшего».

Тогда фамилия «Бодров» мало что говорила. Наоборот, отпугивала своей неизвестностью тех, от кого зависела судьба сценария. А сценариев Сергей, выпускник ВГИКа, в то время разъездной корреспондент «Крокодила», писал много. Поменьше, конечно, чем поздравительных открыток, но все же.

Сценарии возвращали. И тогда он вообще снял свою фамилию – послал на так называемый закрытый конкурс, под девизом. И не один, не два – целых три. Девизы, понятно, были разные.

Все три работы заняли призовые места. И все три стали – со временем – фильмами. Сергей сыграл втемную и – победил. Он вообще игрок по натуре, что я, к сожалению, узнал с запозданием. А к сожалению потому, что мы частенько оставались по вечерам в редакции и резались в очко. Я неизменно проигрывал. Сергей Владимирович брал карты вяло, флегматично, без видимого интереса, но это была маска, за которой скрывался жгучий азарт. Через несколько лет, уже в Америке, он как-то спустил за ночь все, что было в доме, причем не только свои деньги, но и деньги жены. Не оставалось ничего иного, как сесть и написать за неделю сценарий, который тут же купил Голливуд.

Но задолго до Голливуда сценариста Бодрова оценили на родине. Брали все что ни напишет, да еще отправляли в черноморские круизы, чтобы ничто не мешало работе. Сергей ставил только одно условие: с сыном. Папа писал в каюте сценарий, а сын рассматривал альбомы с венецианской архитектурой, по которой защитил впоследствии диссертацию.

Быть, однако, только сценаристом, даже преуспевающим, его не устраивало. О режиссуре мечтал. С его-то заиканием! Но он решил и эту проблему: лег на два месяца в клинику. Вышел он оттуда человеком, который говорил пусть медленно, пусть тихо, но очень даже внятно. Простые точные фразы. Такими же, между прочим, были его движения – размеренные, неторопливые, гибкие. В этой мужской грации было что-то от лошади, от породистой и хорошо ухоженной лошади.

Лошадей он любил страстно. Читал о них все, что можно было прочесть, начиная от Гомера и кончая литературоведом и лошадником Дмитрием Урновым, который на излете советской эпохи редактировал «Вопросы литературы». Потом, как и Сережа, перебрался в Америку, но перед этим успел подарить мне две свои книги о лошадях.

В Штаты Бодров прибыл уже сложившимся режиссером, начинал же в Казахстане. В советском еще Казахстане… Снял там вместо какого-то национального классика фильм, который под фамилией классика и вышел, естественно, женился, на сей раз на казашке, затем снял уже как сорежиссер с собственной фамилией в титрах и наконец получил самостоятельную постановку.

Премьера состоялась в Доме кино. Потом был банкет. О, какой это был банкет! Сергей всегда отличался щедростью. А через три недели он позвонил нам и осторожно осведомился, нельзя ли ему приехать. Это в Бибирево-то! На самую окраину Москвы, куда еще только-только вели метро. И прибавил, что будет не один. С гостьей.

Гостья оказалась американкой. Она хорошо говорила по-русски, хорошо пила и хорошо смеялась. Сережа, как всегда, лишь пригубливал, улыбался, но глаза – тоже как всегда – были грустными. Радостными, даже ликующими я видел их лишь однажды, когда в мае 76-го он привел в «Крокодил» коренастого бородача в джинсовом костюме с вмятиной на лбу и потребовал, чтобы я угадал, кто это.

Я угадал. Вернее, узнал, потому что кто-то уже описывал мне этого человека. Его рассказы только что вышли в «Новом мире», два совсем небольших теста с предисловием Василия Шукшина, к тому времени уже полтора года как умершего (вон сколько пролежали!), и об этих рассказах говорила вся Москва. «Евгений Попов», – произнес я.

Сергей расплылся. Я заведовал тогда отделом литературы, и он знал, какой подарок сделал мне, познакомив с этим человеком. Да и сам откровенно любовался им. Все талантливое доставляло ему прямо-таки физическое удовольствие.

Попов принес с собой пачку своих сочинений – что-то мы отобрали для журнала. Могла бы, наверное, и книжка выйти – в «Библиотеке Крокодила», но через три года грянул «Метрополь».

Вышла бодровская. С очерком о лошадях и с рассказами, в одном из которых умело упрятаны слова о свежем воздухе, которого так не хватает. Надписывая ее, он пожелал мне свободы плаванья. Потому что «Свобода – это рай». Или сокращенно «СЭР». Так будет называться его фильм, который выйдет двенадцать лет спустя. Хорошее кино…

Под занавес, однако, надо признаться: автограф на той крокодильской книжке я привел не полностью. Вот как звучит он дословно: «Руслану Кирееву, любимому советскому писателю с пожеланием свободы плаванья с дочками и женой на байдарке».

Тут два ключевых слова: советскому и байдарка. Так и слышу их, произносимые его тихим запинающимся голосом. Так и вижу улыбку на его губах – ту самую.

Он тоже начинал как советский писатель, и тоже на малом суденышке, но потом перебрался-таки на большой пароход, и не временно, как я, чтобы дойти от Тикси до Певека. Навсегда.

Итак, свобода – это рай. Не тот, в котором я поселился на полвека, и теперь вот пишу об этом (я имею в виду не место жительства), – другой, я хорошо понимаю это, но лишь понимаю, сознаю умом, а он обитает там. Обитает. Вместе с Сашей Бибарцевым. Хотя Бибарцев, в отличие от него, снял всего один-единственный фильм, да и тот короткометражный.

Таких морозов, каким завершился этот год, не было за все годы наблюдений. В ночь на 31 декабря ртутный столбик за нашим окном на севере Москвы опустился до минус сорока пяти. Отключалось электричество, лопались батареи, в краны не поступала вода – ну ладно горячая, холодная тоже. К утру между серыми коробками домов запылали там и сям костры – люди готовили пищу. В дело шли какие-то ящики, старая мебель, но когда кто-то попытался бросить в огонь толстую книгу, ее моментально выхватили, предложив взамен сломанную рукоять то ли лопаты, то ли метлы.