Как всегда, был дефицит прозы – он вообще-то хронический, и это вполне объяснимо. Профессионалов-то становится все меньше: старики либо умирают, либо теряют былую форму (но пишут, пишут; до чего же тяжело им, былым властителям дум, возвращать рукописи!), а молодые или люди средних лет должны как-то зарабатывать на жизнь. Вот и уходят – кто в газету, кто на телевидение, кто в коммерческое сочинительство либо просто в коммерцию. А то и в дворники. Это я о полиглоте и превосходном литераторе Юрии Чайникове, чью книгу переводов Славомира Мрожека редактировал когда-то для «Библиотеки Крокодила». Теперь я позвонил ему, чтобы пригласить к сотрудничеству с «Новым миром». Этот, знал, не подведет.

Трубку подняли не сразу, и голос – растерянно-торопливый, недовольный…. Ну, думаю, оторвал от работы. Ан нет – картошку жарит. Хотя это, конечно, тоже работа.

Договорились, что перезвонит через час. Перезвонил – минута в минуту. Разговорились. Тогда-то и узнал, что жена ушла от моего гениального Чайникова, сам же гениальный Чайников работает дворником. Но носа не вешает. Стал участвовать в проводимых радиовикторинах и выиграл, благодаря своей фантастической эрудиции, четыре заграничные поездки. В Испании и Египте уже побывал.

Я спросил, а что Гомбрович. Сотню страниц из «Дневника» этого великого поляка он перевел для издательства, куда я некоторое время назад пытался сосватать его – увы, безуспешно. Ничего, ответил Чайников, дома лежит. В тумбочке. Тогда, быть может, он принесет их в «Новый мир»? Что-нибудь да напечатаем.

Знаете, что ответил на это мой потрясающий дворник? Он ответил, что переведет все три тома «Дневника», дабы выбрать для журнала, столь высоко чтимого им, самое лучшее. Самое-самое.

И перевел. И мы напечатали. И дали годовую премию. Деньги не бог весть какие, но месяца два-три мог не подметать улицы и при этом кушать.

Литературой, серьезной литературой, нынче не прокормишься. Но так ведь во всем мире. Разве что во всем мире писатель может неспешно творить свой шедевр, читая, например, курс в университете, наш же вуз прокормить своего преподавателя не в состоянии. Знаю это по собственной профессорской зарплате.

Итак, свирепствовал очередной кризис прозы, ставить в номер было в буквальном смысле слова нечего, и тогда я позвонил Улицкой. Спасайте, Людмила Евгеньевна! Хоть что-нибудь!

Людмила Евгеньевна, к тому времени тоже получившая «Букера» и тоже за опубликованный в «Новом мире» роман, сочувственно вздохнула. Я все понял. «А „Сансаныч“», – с надеждой произнес я название вещи, которую мы анонсировали уже не первый год. «„Сансаныч“ все в том же положении», – известила букеровский лауреат, без особой, впрочем, скорби: дела ее шли превосходно.

Я знал, что это за положение. Много лет назад ею начата была история про Сансаныча, брошена на половине, снова же взяться за нее, чтобы закончить, не доходили руки. Так и говорила: «Не доходят, вы же понимаете?» – и я отвечал: понимаю – в отличие от нее, со скорбью в голосе. «Но может быть, покажете то, что есть?» – закинул я припасенную заранее удочку. «Зачем? Не станете же вы печатать незавершенную вещь». Она искренне недоумевала. «Но вы покажите!» – взмолился я, и что-то такое, видать, было в моем голосе, что она, человек твердой воли, уступила. «Хорошо, – сказала, – сейчас гляну, цел ли файл. Давно не открывала».

Я ждал, затаив дыхание. Файл, на мое счастье, оказался цел, наш электронный адрес был в ее компьютере, и через сорок минут распечатанный текст «Сансаныча» лежал на моем столе.

Было пять вечера, а уже в одиннадцать утра я звонил ей, чтобы сообщить: мы готовы в ближайшем номере начать публикацию. «Без конца?» – удивилась она. «Почему без конца? Мы напишем: „Конец первой книги“». Эта спасительная идея пришла мне ночью.

Улицкая согласилась. Мою редактуру смотреть не стала, лишь предложила изменить название – теперь роман назывался «Искренне ваш Шурик». Корректуру тоже не читала – занята была срочной какой-то работой. Когда в январском и февральском номерах за 2004 года вышел «Шурик», я понял, какой: в марте на прилавках магазина появился полный, законченный текст романа. Вероятно, издательство не соглашалось ждать, когда он пройдет через журнал. А нам еще долго звонили возмущенные читатели, спрашивали, скоро ли смогут прочесть вторую часть. Звонки эти, естественно, переадресовывали мне, и я терпеливо объяснял, что вторая часть уже опубликована, в книге, а книги журнал не перепечатывает. Несколько подписчиков гневно заявило, что отныне они нашими подписчиками не являются.

Третьим новомировским финалистом того достопамятного букеровского марафона был роман Дмитрия Липскерова «Сорок лет Чанчжоэ». Я наткнулся на него месяца через два после своего прихода в «Новый мир», копаясь в отвергнутых рукописях, пробежал несколько страниц, унес домой и прочел не отрываясь. Имя автора мне ни о чем не говорило, но боже, сколько таланта было в этой антиутопии, сколько блеска, выдумки, молодого озорства!

Ни телефона, ни адреса в рукописи не было, но кто-то припомнил, что ее рекомендовала все та же Улицкая. Я мгновенно связался с Людмилой Евгеньевной, и та подтвердила: да, рекомендовала, тотчас продиктовала телефоны своего протеже, но предупредила, что он сейчас, кажется, в Америке.

Мне повезло: Дмитрий Михайлович Липскеров, сын эстрадного сатирика Михаила Липскерова и автор пьесы «Школа для эмигрантов», поставленной у Марка Захарова, оказался в Москве. Но не оказалось рукописи. Физически, разумеется, она существовала, лежала у меня дома, но теперь ею распоряжалось издательство, с которым, по словам автора, мне и надо иметь дело.

Издательство соглашалось задержать выпуск книги, однако при определенных условиях: мы должны опубликовать роман такого-то автора, мне опять-таки неведомого. «Да ради бога! Если роман хороший». Меня горячо уверили, что хороший, и в тот же день прислали его с курьером – увы, то была полная графомания. Вскипев, я заявил Липскерову, что не в традициях «Нового мира» вести подобную торговлю. Коли он хочет увидеть свою вещь в журнале, где печатается Солженицын, в журнале, стены которого еще помнят Твардовского.

Липскеров хотел. Он самолично договорился с издательством, мы дали его роман в двух летних номерах, роман собрал букет положительных рецензий (в некоторых сквозило легкое удивление: вещица, дескать, не совсем «новомировская») и вошел в тот до сих пор греющий мою редакторскую душу шорт-лист. А сразу за Липскеровым, в осенних номерах, теперь уже трех, началась публикация еще одного романа, из того же пока еще будущего шорт-листа.

Роман этот в редакцию принес я. Вернее, привез. Из Ярославля. Здесь проходило первое с советских времен всероссийское совещание молодых писателей. Но приехали и с Украины, и с Белоруссии, то бишь из-за границы. Одного поэта собирали всем селом, продали даже корову, скидываясь на билет до Москвы, откуда юные дарования везли уже за счет организаторов совещания.

В Ярославль прибыли затемно, прямо с поезда нас усадили в автобус, который долго петлял по заснеженному, плохо освещенному, безлюдному городу, пока не выполз на шоссе. Километров двадцать тащились до помпезного, советской постройки пансионата, где и проводилось совещание.

Мастер-класс мы вели с Александром Эбаноидзе, которого избрали недавно главным редактором «Дружбы народов». После обеда мы подолгу гуляли с ним по заснеженным дорожкам, и Александр Луарсабович, автор переведенного чуть ли не на все европейские языки романа «Брак по-имеретински», поведал мне, как два года назад, в полном отчаянье от безденежья, отправился на московскую биржу труда, где ему предложили на выбор место учетчика либо дежурного в гостинице.

За доверие я отплатил черной неблагодарностью: увел роман, что уже плыл в его журнал, который, как и наш, испытывал нехватку прозы.

Кому я только не говорил об этой самой нехватке! А Владиславу Отрошенко, который был в мастер-классе Маканина и который, помимо писательского дара, наделен еще и даром располагать к себе людей, признался, что подумываю уйти из «Нового мира». Печатать-то нечего! Я и Залыгина, когда оформлялся, честно предупредил, что иду пока что на три месяца. Надо, мол, посмотреть.