Искра сидела, обхватив колени и задумчиво глядя на костер. На ошкуренной ветке жарился берёзовик. Птицу подстрелил Чурбак. Чёрный Зуб с ребятами завалил кабана; им они и занимались.

— Почему ты меня избегаешь, красавица? — незаметно подкрался к ней Девятко.

Знакомый взгляд: вокруг зеленых глаз собрались мелкие морщинки, словно воин посмеивался над ней.

— Не хочу с тобой говорить, — буркнула в колени девушка. — Хитрый ты, скрываешь от меня всё.

— А что я от тебя скрываю?

— Сам не знаешь?

— Не знаю, — покачал головой десятник. — Теряюсь в догадках.

— Летал ведь с колдуном прошлой ночью? Что смеёшься? Летал, я сама видела. Ты оборотень, перевертыш.

Сказала — и тут же подумала: «Что за глупости я говорю? С чего это я взяла?»

— Ну ты даешь, красавица. Что за ерунда?

— Будешь сейчас говорить, что оборотней не бывает, что никто не летал…

— Вот я — точно не летал. Никогда. А так хотелось бы…

— Только не ври мне.

— Княжна, — посмотрев девушке в глаза, начал Девятко, — поверь, тебя я никогда не обманывал. Я обычный человек. А то, что Сивояр — окрутник или, как ты говоришь, перевертыш, это я знаю. Ну-ка, деревянная голова, скажи, как зовётся окрутник по-научному?

Доброгост читал толстую книгу, окованную железными скобами, вплотную подвинувшись к костру и пользуясь лупой. Он метнул на десятника сердитый взгляд и ничего не ответил.

— Так, дядька, — сказала Искра, — у Доброгоста есть имя. Не обижай его.

— Хорошо, — ответил Девятко. — Прошу прощения, борода.

— Ты его всегда обижаешь, — продолжала Искра, — перебиваешь…

— Так ведь ежели борода неправду говорит? — развёл руками десятник. — Вот хотя бы о жертвах богам. Помнишь, сегодня, у стрелы, что он болтал?

— Да…

— А откуда он знает об изначальных, коли они в такую седую древность жили? Жертвы, что ли, приносили богам? А может, наоборот, они там свадьбы устраивали?

— Так в Мехетии написано! — возмутился Доброгост, взметнув указательный палец вверх. — А мехетские писания — это самый уважаемый и почитаемый труд! Книга на все времена!

— Ну и что? — парировал Девятко. — Мехетские старцы, конечно, мудрые люди… но народ — мудрее. Лещ!

— А? Чаво? — Лещ старательно чинил кольчугу.

— Скажи, друг, отчего тракт Жертвенником кличут?

— Нутк, известно, отчаво. Это от коренников пошло. Они столбам этим издревля поклоны бьют. У них и боги те, что на столбах нарисованы. К примеру, ястреб. Конечно, ща коренники уже не те. Раньша у всех столбов жертвенный огонь держался. А щас…

— А сейчас? — спросила Искра. — Что сейчас?

— Так ведь вои — воиграды — идолища свои поганые, трехликия, везде понатыкали. Суть нашу искореняли, сволочи. Многия им поддалися.

— Ну что? Слышал? — обратился Девятко к Доброгосту. — Как окрутник зовётся-то?

Писарь, не отрываясь от книги, буркнул:

— Полиморфом.

Потом, заметив, что его слушают многие, добавил:

— Полиморфами зовутся твари… в смысле, люди… умеющие превращаться во что угодно. Предположительно они появились на нашей земле во время Века Пса. Ну то есть давно. Всё, прошу меня не отвлекать.

С этими словами Доброгост вновь углубился в чтение. Воины разочарованно отвернулись и продолжили заниматься каждый своим делом: кто точил оружие, кто латал одежду, кто играл в кости, а кто-то и вовсе лег спать. Черный Зуб с едва заметной и какой-то отрешённой улыбкой бродил вдоль кромки леса, срывая листочки и к чему-то прислушиваясь.

— Что там, Зуб? — окликнул его Злоба.

— Да нет. Пока ничего…

— Я родился недалеко от Дубича, — рассказывал Девятко, — в местечке, называемом Красная Ель. Тогда, лет пятьдесят тому назад, Воиград силен был. Помню, мальцом был, когда они, вересы — это так себя воиградцы звали, истинные вересы, значит, — спалили Дубич дотла. А вместе с ним и все окрестности, и родное село моё тоже… Народ порезали, кого в рабство угнали, кого просто, в яму… вот тогда остался я один-одинешенек.

Десятник лежал, положив под голову руки.

— А… а родители твои… сестры, братья? — спросила Искра.

— Да что вспоминать, — отмахнулся Девятко. — Нет их, и всё тут. С тех пор скитался я по миру. Жил дикарем в лесах. Когда подрос, попал в батраки к торгашам на рынках Вередора. Был наемником у тремахов, в рабстве был, разбойничал на берегах Волдыхи. А лет двадцать назад занесло меня в ваши края. Так и остался. Да, лет двадцать уже прошло.… Потому-то много о чем ведаю. И потом, я всегда был несколько любопытен. Вот, например, про драконов знаю от человека родом из Стейнорда, страны на севере, граничащей с Безлюдьем. Его звали Торном Рыжебородым. Вместе мы батрачили в шахтах камнесов, в предгорьях Орлиного хребта, это там, где Вечные горы. Рыжебородый утверждал, что сам прикончил четырех драконов и очень гордился этим. И таких примеров из жизни могу рассказать тебе, красавица, сотни.

— А кто же тогда летал вместе с ним, с ведуном?

— Окрутники не могут иметь детей, — пригладив усы, сказал десятник. — В некотором смысле, они не совсем люди. Так что «сыновья» Сивояра и не сыновья ему вовсе. Скорее, тоже нечисть какая. Может, они и летали, почем я знаю? Короче, Сивояр, конечно, ведун… только таких людей надо избегать. Понятно?

— Понятно… — призадумалась девушка. — Но о чем же ты шептался с ним?

— Честно? — сказал Девятко, по-отечески обняв Искру за плечи и поцеловав в лоб. — Не хотелось бы об этом говорить. Придет время, узнаешь.

Рядом присел Черный Зуб.

— Слушай, десятник, — сказал он, — в лесу кто-то есть. За нами наблюдают.

— Я уже это понял по твоему поведению, Зуб. Удвой караул. Мы на открытом месте; ежели что, сразу заметим. Главное, не спать.

— Уже, — кивнул воин.

— Добро.

Черный Зуб так же тихо ушел.

— О ком это он? — поинтересовалась Искра.

— Не знаю, — пожал плечами Девятко. — Но ты не бойся, отобьемся. Не впервой.

— Это те, черные?

— Может, и дупляки. Дупляки безвредны.

Девятко был совершенно спокоен, и его уверенность передалась девушке. Тут она вспомнила о брате, которого весь вечер не видела.

— Горыня опять напился? — спросила она.

Ответом ей был усталый вздох десятника.

Ночь. Над догорающими кострами порхали мотыльки. В тусклом свете луны серебром отливали мечи и наконечники пирамидкой сложенных копий. Воины вповалку лежали на примятой траве, рядом со щитами, головы положив на седла. Мерно расхаживали вдоль леса часовые, всматриваясь во тьму и тихо перекликаясь. Прерывисто храпел Горыня, улегшийся под одну из повозок. А кто-то пел…

Эй ты, ветер! Ветер непокорный!

Ты кружишь, летаешь, вьешься!

В небесах гуляка вольный,

По степи паришь как сокол!

Ты скажи мне, где та птица,

Что несет с собой забвенье?

Что успела мне присниться

Прошлой ночью на мгновенье…

Песня робко текла, словно растворяясь в ночи. Искра смотрела на звездное небо и из хаоса крошечных точек в который раз, и всегда с удивлением, выхватывала знакомые фигуры: вон, чуть слева, Три Дуба; а прямо над ней Беркут. Тут же Чаша, Крадущийся Волк и… стоп.

Юный Вьюнок по-прежнему грустно пел. Но она уловила еще чей-то голос.

Грудь израненная стынет,

На устах мой крик смолкает…

— Постой, малой, — прошептал Девятко, — перестань. Ты слышал?

— Чего? — растерялся Вьюнок.

Певцу вторил отдаленный голос. Как только парень смолкал, стихал и неведомый пересмешник. Но девушка все-таки расслышала в нем нечто зловещее, леденящее душу. Отклик такой слабый, тонкий, что создавалось впечатление, будто подпевают где-то там, на Снежном Валу, за которым только безжизненный холод Безлюдья. Подпевают, словно хотят предупредить: «Мы все слышим. Мы все слышим…»