После многих запирательств поляки рассказали историю воскресшего «царевича». По словам коронного канцлера Оссолинского, самозванец был сыном шляхтича Лубы из Подляшья. Луба был убит на московской войне, а младенца сына подобрал и назвал царевичем шляхтич Белинский. Рассчитывая на награду, шляхтич представил его королю, когда мальчик подрос. Сигизмунд приказал отослать «царевича» к Гонсевскому, который отдал его учить грамоте и «велел его во всем покоить».

Иван Дмитриев сын Луба на допросе подтвердил показания канцлера и сообщил некоторые подробности. Белинский явил «царевича» королю и сейму «по совету шляхты». За Гонсевским на сцене появился Лев Сапега. Король и сенаторы отдали мальчика «на сбереженье» Сапеге, положив ему содержание в 6000 злотых ежегодно.

Сапега определил претендента к игумену Афанасию в Семеновский монастырь в Брест-Литовске. В течение семи лет мальчик учился у игумена по-русски, по-польски и по-латыни.

На сцене появились давние покровители московских самозванцев. В мистификации вновь участвовали высшие лица Речи Посполитой. Плата шла из королевской казны.

Интрига с «царевичем» не имела завершения вследствие двух обстоятельств. Во-первых, Владислав сам получил титул царя Московского, и ему не нужен был соперник. Во-вторых, главный очаг мятежа — Северская Украина была захвачена королем.

Дело отложили в долгий ящик, чтобы извлечь его при первой надобности. Следствием было уменьшение жалованья самозванцу до 100 злотых в год. Это жалованье ему платили до заключения Поляновского мира.

Вынужденный зарабатывать себе на жизнь, «вор» поступил в писари к пану Осинскому. Последний показал, что писаря в шутку называют царевичем московским, но сам он так себя не титулует и показывает намерение постричься в монахи.

Иван Луба, по его словам, не раз обращался к Белинскому с вопросом, чей он сын в действительности. Шляхтич рассказал ему историю, слишком похожую на сказку. В Москве готовились повесить Маринкина сына Ивана Дмитриевича, и шляхтич задумал подменить «царевича», чтобы повесили сироту, сына шляхтича Лубы. Объяснения Белинского позволяют установить начальную дату интриги, время казни «воренка», сына Марины.

Поляки настаивали на том, что Луба никогда сам не называл себя «царевичем». В письме самозванца, попавшем в руки московитов, Иван именовал себя без титула «царевич», а подпись на письме была писана латиницей «Иван Фаустин Дмитриевич». Канцлер Оссолинский показал письмо Лубе, и тот признал свой почерк.

Вероятно, как и в случае со шкловским учителем Лжедмитрием II, Лубе его роль, видимо, была навязана. Поляки привезли в Москву и выдали Лубу русским, но посадили под арест игумена Афанасия. Спасая игумена, московские власти помиловали «вора» и вернули как польского шляхтича королевским послам.

Поездка в Москву убедила молодого человека в собственной значительности. Будучи отпущен на родину, он в Минске называл себя «царевичем», говорил, что его посылали в Москву для осведомления и сам царь признал его сыном «Дмитрия».

На этом история самозванцев не кончилась. Триумфальная встреча останков царя Василия в России произвела глубокое впечатление на Руси и за рубежом. Отзвуком, возможно, было появление в Польше еще одного «царевича», выдававшего себя за сына Василия Шуйского. Он объявился неподалеку от Самбора в январе 1639 года и жил с неделю у попа в работниках. Поп увидел на спине у него «герб, по-русски пятно» и отвел к архимандриту, а тот переправил к подскарбию Даниловичу, которому «вор» открыл свое имя — царевич Семен Васильевич Шуйский. Доказательством царского происхождения было пятно на спине.

Семен утверждал, что попал в плен к казакам, когда его отца везли в плен в Польшу. Подскарбий объявил о «царевиче» шляхте, и вся Речь Посполитая якобы велела «вора» беречь, давать деньги на корм и на платье. Подскарбий определил претендента в монастырь для научения русской грамоте и языку.

Смертельный враг царя Василия, король велел тайно умертвить пленника, чтобы не допустить возрождения его династии. Покровительствовать царевичу у него не было никаких оснований. В конце концов за ненадобностью власти прогнали самозванца со двора взашей.

Много позже другой самозванец принял имя Ивана Шуйского, но был выдан московитам герцогом Голштинским и казнен.

По мере того как страна преодолевала разруху, население возвращалось на старые, насиженные места, кто с окраин, кто из плена. В годы Смуты законы о холопах и беглых крестьянах не были отменены, но и не исполнялись. После Смуты холопы и крестьяне, возвращавшиеся домой, вновь попадали в зависимость от господ. Современники живо чувствовали опасность, связанную с возрождением крепостного режима в государстве, «людие же начаша оставшаяся собиратися в Руси по градом…и начаша населятися; они же окаянии (господа), аки волцы тяжци восхитающе, емляху их к себе, понеже страх Божий преобидиша и забыта свое прежнее безвремяние и наказание, что над ними Господь за их насильство сотвори, от своих раб разорени быша».

Безвременье сопровождалось разорением деревни. Раздача государственных и дворцовых земель дворянам, широко практиковавшаяся в начале царствования Михаила Романова, усугубила бедствие. Земли, ранее находившиеся в относительно благополучном состоянии, пришли в упадок. По мере разорения пашенных крестьян росла численность бобылей.

Опасаясь растерять оставшихся у них в имениях крестьян, дворяне, пережившие Смуту, избегали повышать крестьянские оброки и увеличивать барщинные повинности. Царские подати были столь же разорительны для деревни, как и боярские оброки.

Низшее дворянство на протяжении длительного времени домогалось продления и даже отмены «урочных лет». В трудной ситуации царь Василий решился продлить срок сыска беглых крестьян до пятнадцати лет. Подобная мера, по мысли законодателя, должна была сплотить дворянство вокруг трона и положить конец гражданской войне. Расчеты царя Василия оправдались лишь отчасти, и Романовым следовало учесть урок.

В начале царствования Михаила бояре сохранили пятилетние «урочные годы». Исключение было сделано лишь для Троице-Сергиева монастыря. Братия обители отразила нападение войск Сапеги, а позже оказала неоценимую помощь земским ополчениям. Монастырь обеднел, его казна была полностью истощена. В силу боярского приговора 1614 года архимандрит и иноки получили право вернуть в свои вотчины всех крестьян, бежавших после 1 сентября 1604 года, иначе говоря, после начала гражданской войны. Сыск крестьян был поручен детям боярским, осуществлявшим сыск и возврат крестьян во владения Большого Дворца. К 1616 году срок «урочных лет» на землях монастыря достиг 12 лет, и тогда привилегия обители была ограничена. «Урочные годы» сокращены до девяти лет.

По возвращении в Москву Филарета последовали некоторые перемены в судных делах о крестьянах. В своих челобитных дворяне обращали внимание на следующие непорядки: «А которых они беглых своих крестьян за кем проведают, а урочные лета тем их крестьяном не дойдут, и они в тех своих беглых крестьянех суда и указу добитца не могут, а которые и засудясь за судным делом за вершением волочатца многое время, а бояре по сто двадцать осмой год в полате сидели, и им о своих обидах и всяких делах бити челом было не зборонно». В первые годы царствования Михаила компетенция Боярской думы чрезвычайно расширилась, и дворяне могли обращаться за решением спорных дел о крестьянах непосредственно в думную палату, к боярам. С 1619–1620 годов обращаться в думу было «заборонено» — запрещено, а дела о крестьянах, видимо, переданы в Судные приказы.

В начале 40-х годов дворяне просили монарха: «и государь бы их пожаловал, в тех обидах и в насильствах крестьянских велел свой государев указ учинить, а во всяких делех судить по Судебнику блаженные памяти царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руси, и за их за судными и за всякими спорными делы велел бы государь сидеть в палате бояром, а не в судных приказех». Ссылка на Судебник Грозного была сделана для важности, так как Судебник подтверждал давно отмененное право выхода крестьян в Юрьев день. Но дворяне считали выгодным для себя рассмотрение крестьянских дел в думе. Они пуще огня боялись приказных из Судных приказов.