Правда, патриоты, всецело поглощенные своими политическими страстями и видевшие кроме того, что кальвинисты решительно были на их стороне, не придавали большого значения этим признакам религиозного антагонизма. Но консервативные элементы и в особенности высшая знать были этим крайне обеспокоены. Чем яснее выступали демократические поползновения народных масс, тем сильнее становилась их тревога. Опасность, угрожавшая в одно и то же время церкви и государству, укрепила их исконное убеждение в необходимости союза между этими двумя крупнейшими социальными силами. Лишенный всякого религиозного пыла католицизм знатных вельмож теперь вдруг вновь ожил под влиянием их политических опасений. Кроме того им невыносимо было усилившееся влияние принца Оранского. Они не хотели ни подчиниться ему, ни компрометировав себя из-за него. Они отлично видели, что он толкал страну на окончательный разрыв с королем, и, как ни было в им ненавистно испанское владычество, они не хотели ничего слышать о принципах монархомахов. И как дворяне и как подданные бургундского дома они не допускали возможности свержения своего законного государя. Соображения, приведшие их к подписанию Брюссельской унии и принятию Вечного эдикта, становились все более повелительными. Под влиянием этого у них зародился новый план.
В 1576 г., в самый разгар переговоров с дон Хуаном, сын германского императора эрцгерцог Матвей предложил генеральным штатам свои услуги[429]. Этот легкомысленный 19-летний юнец, наивно честолюбивый, сам был ничтожеством. Но так как он был католиком и принадлежал к австрийскому дому, то он мог бы пожалуй благодаря поддержке своего отца убедить Филиппа II передать ему управление Нидерландами; тогда последние, избегнув таким образом конфликта со своим законным государем, получили бы давно желанную независимость и освободились бы от испанского ига. Это была заманчивая перспектива для сторонников умеренности. Это удовлетворяло католиков, а также всех тех, у кого национальные стремления соединялись с уважением к законному государю и недоверием к принцу Оранскому и демократии «патриотов». Герцог Арсхот взялся за это дело. По его тайному настоянию, эрцгерцог Матвей, переодетый, ночью 3 октября 1577 г. покинул венский дворец и 28 октября прибыл в Маастрихт. Эта затея могла увенчаться успехом лишь в дом случае, если бы император решительно взял на себя ответственность за нее. Однако, хотя он и был в курсе планов своего сына и желал их успеха[430], но, с другой стороны, он отнюдь не желал дать вовлечь себя в войну против Испании. Он тотчас же заявил посланнику Филиппа II о своей полнейшей непричастности к этому делу. Что касается германской империи, то она отнеслась к этому совершенно равнодушно, за исключением нескольких патриотов, видевших в авантюре эрцгерцога путь к восстановлению сюзеренитета Германии над Нидерландами и средство для борьбы с интригами Франции[431].
Таким образом планы эрцгерцога Матвея, не имевшего ни войск, ни денег, ни престижа, неминуемо должны были закончиться жалким крахом. По мало того. Ему суждено было повредить той партии, которая хотела с его помощью сломить принца Оранского, и, сделавшись жертвой одного из самых ловких и самых смелых замыслов этого хитроумного политика, он стал просто — орудием в руках Оранского. В тот самый день, когда он вступил в Маастрихт, судьба его была решена.
Хотя переговоры, которые велись с эрцгерцогом Матвеем, окружены были глубокой тайной, но принц Оранский все же узнал о них и поспешил отразить удар. К тому же герцог Арсхот шел теперь в открытую. Как только он узнал об отъезде эрцгерцога в Нидерланды, он поспешил добиться признания его штатгальтером со стороны четырех «членов Фландрии», т. е. той провинции, управление которой было только что передано ему государственным советом. Одновременно подняли головы и антиоранжисты. Если бы они не боялись народа, они не остановились бы перед тем, чтобы захватить принца Оранского. Но он отлично знал об этом и предусмотрительно покинул Брюссель, перенеся свое местопребывание в Антверпен, где он был в полной безопасности. Между тем патриоты были в постоянном волнении. В Брюсселе они требовали признания принца Оранского правителем (ruwaert) Брабанта. В Генте они заняли угрожающую позицию по отношению к герцогу Арсхоту, одушевленные наличием здесь множества вернувшихся из изгнания кальвинистов, а также голландских войск, посланных незадолго перед тем принцем для участия в нападении на «цитадель испанцев». Рихове и Гембизе — два честолюбивых, но столь же ловких и смелых человека — уже давно с нетерпением ждали случая найти себе путь к власти через народное восстание. Поговаривали о том, чтобы ввести опять в действие старые привилегии, отнятые в 1540 г. Карлом V, но инициаторы движения хотели в действительности, чтобы и в Генте введен был режим демократической диктатуры, недавно торжественно установленный Брюссельской коммуной.
Положение было следовательно исключительно благоприятным для смелого переворота, и принц Оранский, подстрекаемый предстоящим приездом эрцгерцога Матвея, решил им воспользоваться. Ведь не остановился же он несколькими месяцами раньше перед тем, чтобы арестовать государственный совет! На этот раз Рихове предлагал ему захватить герцога Арсхота, и принц дал свое согласие, 28 октября, глубокой ночью, на герцога совершено было внезапное нападение в его собственном доме, и он был взят под стражу. Одновременно захвачены были также брюггский и ипрский епископа, а также сир Рассенгин и сир Галлевин. Таким же образом захватили «бальи» города и нескольких советников из фландрского совета. На следующий же день Рихове набрал 300 бродяг и вооружил их. Вся беднота была за него. Парализованные страхом приверженцы партии умеренных и пальцем не пошевельнули. 1 ноября в Генте также создан был но брюссельскому образцу комитет 18-ти. Таким образом и этот крупный фламандский город тоже стал на путь революции.
Принц Оранский не преминул, разумеется, отречься от всякого участия в этом перевороте, но поспешил в то же время извлечь из него все возможные выгоды. Под влиянием гентских событий его сторонники еще больше осмелели. Генеральные штаты без всякого сопротивления предоставили теперь патриотам руководство всеми делами. 7 декабря они торжественно объявили дон Хуана врагом родины. 10 декабря вновь провозглашена была Брюссельская уния, но теперь она лишена была того строго католического характера, который придали ей ее авторы. Она истолковывала теперь Гентское примирение в смысле религиозной веротерпимости. Подписавшиеся под ней стороны обязывались «не отягощать положение или не вредить тем, которые отошли от римско-католической религии и объединились с ними благодаря упомянутому примирению; взамен этого они с своей стороны заверяли, что в их намерения никогда не входила, да и сейчас не входит, преследовать, обижать или вредить тем, кто придерживается указанной римско-католической религии, или каким-нибудь действием мешать отправлению ее»[432]. Таким образом приверженцы обеих религий обещали друг другу взаимную поддержку; и католики и протестанты объединились теперь против общего врага. Необходимость общих политических действий взяла верх над религиозным фанатизмом. Принц Оранский увидел наконец воочию осуществление своего идеала.
О изумительной ловкостью он сумел втянуть в свою политику также и эрцгерцога Матвея. Обезопасив себя от него путем ареста герцога Арсхота, он избегал открытой ссоры с ним и предпочитал лучше использовать его. Действительно, разрывом с эрцгерцогом Матвеем он мог бы довести католиков до крайности и рисковал пожалуй даже тем, что они опять перейдут на сторону дон Хуана. Наоборот, признавая наместником призванного ими молодого принца, он успокаивал тем самым их тревогу и не давал им отпасть. Нечего было опасаться, что эрцгерцог когда-нибудь может стать опасным или хотя бы даже просто неудобным. Легкомысленный и никчемный, он прибыл в Нидерланды лишь для того, чтобы обзавестись здесь титулом. Его честолюбие жаждало лишь внешнего блеска власти, и ему было совершенно безразлично, получит ли он ее из рук герцога Арсхота или принца Оранского. При условии соблюдения внешних приличий он готов, был на все. 8 декабря генеральные штаты попросили его принять управление Нидерландами «временно и с соизволения его католического величества». Тем не менее ему навязали условия, ставившие его в положение чисто декоративной фигуры. Он должен был обязаться предоставить генеральным штатам выбор своего совета и решение всех важнейших дел. В случае объявления войны, заключения мира, союза или требования дополнительных ассигнований или субсидий необходимо было получить согласие народа, «так как более чем целесообразно, чтобы то, что касается каждого, было также одобрено каждым». Генеральные штаты и штаты отдельных провинций получили теперь право собираться, когда они найдут это нужным. Им предоставлено было назначение провинциальных штатгальтеров. Зато эрцгерцогу Матвею назначена была ежегодная сумма в 120 тыс. флоринов «на содержание его двора и для того, чтобы он мог вести такой образ жизни, который привыкли вести в этой стране принцы крови и принцы старого бургундского дома»[433].
