Отступление дон Хуана в Намюр было исполнением заветнейших желаний принца Оранского. Оно избавило его от насильственного свержения правительства и возложило на последнее весь одиум за ту политику, которая поставила страну перед угрозой новой войны. Никогда еще обстоятельства для нанесения решительного удара Испании не были так благоприятны. Вечный эдикт был расторгнут. События подтвердили подозрения, так искусно сеявшиеся оранжистами относительно короля и его наместника. Все провинции охвачены были лихорадочным возбуждением. Беспокойство одних, возмещение других и всеобщее замешательство — все это было чрезвычайно благоприятной почвой, чтобы заставить всех подчиниться воздействию твердой и смелой воли. И по какому-то неожиданно счастливому стечению обстоятельств перевес сил был как раз на стороне оппозиции. Королевские войска исчезли, между тем как национальная армия стояла под знаменами. Правда, между Намюром и Брюсселем начались какие-то неопределенные переговоры; дон Хуан хотел выиграть время до возвращения испанских «терций», а генеральные штаты или, вернее, большинство генеральных штатов все еще предавалось обманчивым надеждам на возможность какого-то мнимого примирения.

Но принц Оранский решил теперь во что ‘бы то ни стало толкнуть их на путь сопротивления, не позволять им больше увиливать, как они это делали до сих пор, и втянуть их в свою антимонархическую политику. 2 августа 1577 г. он послал одного из своих эмиссаров, Жака Таффена, чтобы убедить их принять решение, соответствующее «их обязанности по отношению ко всему народу во всей его целости и совокупности»[417]. Разве они не были согласно учению монархомахов представителями народа? А разве власть народа не выше королевской власти? Не обязан ли народ на основании естественного права свергнуть тирана? А кто решится утверждать, что Филипп II не тиран? Впрочем, разве мало в истории Нидерландов случаев свержения королей народом? Разве Яков ван Артевельде не вызвал восстание всей Фландрии против Людовика Наваррского, конспирировавшего с заграницей? А разве брабантские штаты не лишили короны герцога Иоанна IV? Настало наконец время патриотам опомниться и понять, что как право, так и национальная традиция настоятельно повелевают им начать действовать. Ведь провинции — не испанская вотчина. Бургундские герцоги сделали их независимым государством. Какой поразительный контраст между герцогом Филиппом Добрым, жившим среди своих подданных и управлявшим в согласии с ними, и между деспотом, который из тайников Эскуриала угнетает и разрушает до основания страну[418].

В то время как пропаганда оранжистской партии, ссылавшаяся таким образом на право и на историю, толкала умы к революции, Елизавета, с своей стороны, тоже предложила свою поддержку генеральным штатам. Для нее тоже настал момент покончить с испанским могуществом на севере, являвшимся для нее постоянной угрозой. Через три дня после внезапного захвата Намюра английский посол Дэвисон официально предложил генеральным штатам обратиться к посредничеству королевы. Но секретные инструкции уполномочивали его завязать сношения с «хорошими патриотами», настроить их против дон Хуана и убедить их признать принца Оранского[419].

Однако они не нуждались в этом совете. Ведь и так, принц Оранский был в их глазах их единственным спасением. Развернувшиеся за 8 месяцев события, а также непрерывная оранжистская пропаганда довели популярность, которой пользовался принц уже со времени Гентского примирения, до, апогея. В особенности категорически требовало его прибытия городское население Брюсселя, где благодаря наличию генеральных штатов царило постоянное политическое возбуждение. Партия патриотов становилась здесь с каждым днем все смелее и сильнее. Тайно руководимая очень энергичными адвокатами и кальвинистами, вернувшимися за последнее время в Брюссель, она стояла за сопротивление до конца и не хотела больше слышать о соглашении с дон Хуаном. Она явно подстрекала к войне, и манифесты, в которых она противопоставляла испанской тирании национальные права и свободы, привлекали народные массы на ее сторону. Ремесленники и рабочие, озлобленные нуждой, рвались все поставить на карту. Они давно уже не доверяли дворянству, чиновникам, духовенству, общественным и политическим властям, которым они приписывали все свои бедствия. Если нация, как это непрерывно твердили, действительно была выше короля, то почему в таком случае люди из простого народа, составляющие большинство нации, лишены всякого участия в управлении страной? Почему в таком случае они должны передавать решение судеб страны в руки генеральных штатов, состоящих из представителей привилегированных сословий? Пора покончить с этим невыносимым положением. Надо, чтобы при решении политических дел «каждому гражданину, всем поголовно, предоставлена была полная свобода действий»[420].

Либеральные принципы монархомахов превратились таким образом среди широких масс в демократические принципы. Идея политического равенства граждан воспринималась: с тем большей легкостью и быстротой, что она была гораздо проще. В отличие от средневековой демократии, при которой каждый отдельный человек пользовался правами только той социальной группы, к которой он принадлежал, эта демократия XVI в. была по существу своему индивидуалистична. В противоположность абсолютизму, стремившемуся снизить всех подданных до одного и того же уровня, она предоставляла всем гражданам одинаковое положение в государстве. Если внешне она и сохраняла старые сословные деления, на которые в средние века распадалось городское население, зато она создала наряду с ними учреждения, в которых царил новый дух. В августе 1577 г. по требованию городского населения в Брюсселе создан был комитет, состоявший из 18 человек, представителей 9 «наций» города. Его официальной обязанностью было наблюдение за фортификационными работами, фактически же он вскоре захватил в свои руки городское управление[421]. Действительно, опираясь на народ и руководя военными силами городской общины, комитет 18-ти в сущности был всемогущ. Его можно сравнить с комитетами, созданными французской революцией в 1793 г. В разгар переживавшихся страной исключительных обстоятельств, в обстановке всеобщего возбуждения и всеобщей подозрительности к властям, комитет 18-ти, так же как и комитет общественного спасения во Франции, заменил законность режимом исключительного положения и диктатуры. Но чем решительнее становилось его вмешательство в дела и чем резче обнаруживался незаконный характер его власти, тем более должен был он прибегать к самой крайней демагогии, поскольку он вынужден был, чтобы удержать в своих руках власть, обеспечить себе расположение широких масс. После первых же его мероприятий стало ясно, что наступил конец влиянию тех состоятельных слоев горожан, которые начиная с XV в. держали в своих руках городское управление. Комитет 18-ти конфисковал доходы, предназначавшиеся для уплаты рент, выпущенных при постройке Виллебрукского канала, с тем чтобы обратить их на перестройку городских укреплений, и обложил состоятельных граждан налогом, который должен был распределяться среди бедняков, занятых на работах по возведению укреплений.

В том же положении, в каком во время Французской революции законодательное собрание стояло по отношению к Парижской коммуне, находились теперь в Брюсселе генеральные штаты по отношению к этим народным диктаторам. Не имея возможности справиться с пользовавшимся всей полнотой власти комитетом, они всецело зависели теперь от его воли. Опираясь на стоявших вне их патриотов, меньшинство генеральных штатов навязывало всему собранию свою волю. По его настоянию, 6 сентября решено было направить депутацию принцу Оранскому, чтобы призвать его в Брюссель. Разумеется, многие католические депутаты дрожали при мысли о том, что ему может быть доверено решение судеб страны. Но как могли они противиться воле народа, не вызывая тем самым восстания? Для успокоения своей совести они потребовали по крайней мере, чтобы принц Оранский согласился допустить отправление католического богослужения в Голландии и Зеландии и обязался кроме того не разрешать отправления некатолического богослужения в других провинциях.