Между тем военные действия возобновились, и на этот раз королевской армии больше везло. Бе план заключался в том, чтобы, бросившись в главный центр повстанческого движения, захватить здесь такие позиции, которые оторвали бы Голландию от Зеландии. 7 августа 1575 г. она захватила Оудеватер, а 24-го — Схонговен. Уже 9 сентября великий командор мог сообщить письмом, что враги никогда еще не были в таком затруднительном положении. Испанские солдаты, воодушевленные успехом, обнаружили необычайное мужество. 29 сентября они завладели островом Дейвеланд, перейдя глубокой ночью через пролив под непрерывным обстрелом голландского флота. На следующий день они перешли по шею в воде через канал, отделявший Дейвеланд от Схоувена, и направились к Брауверсгавену, сдавшемуся на следующий день (1 октября). 30 октября взят был штурмом Бомменеде, и началась энергичная осада Зирикзее.

Несмотря на это, повстанцы и не думали сложить оружие. Нависшая угроза лишь заставила принца Оранского энергичнее взяться за продолжение переговоров с Англией и особенно с Францией, которой он предложил передать находившиеся в его распоряжении пункты. Чтобы еще резче подчеркнуть свой окончательный разрыв с Испанией, голландские и зеландские штаты перестали издавать свои распоряжения от имени Филиппа II. В законопослушных провинциях население не скрывало своего страха перед успехами королевской армии, «так как оно было совершенно убеждено в том, что если королю удастся одержать верх, они навсегда останутся подчиненными и рабами»[360].

Но эти страхи не замедлили рассеяться. Не имея денег, Рекесенс не смог воспользоваться плодами своих успехов. Новое банкротство Филиппа II лишило его кредита. Посланный из Испании флот пришел в конце декабря в таком жалком состоянии, что «починка его должна была стоить больше, чем стоило бы оснащение местных кораблей»[361]. В конце января 1576 г. положение казалось великому, командору совершенно безнадежным. «Он рад был бы поскорее умереть, чтобы другим, а не ему пришлось сообщить королю о потере Нидерландов. Впрочем, врагам не придется даже завоевывать их: они будут просто им преподнесены потому, что во-время не приняли надлежащих мер»[362]. Плохое состояние здоровья еще более усиливало отчаяние Рекесенса. Он дошел до того, что предлагал уступить всем требованиям населения «вплоть до предоставления им чего-то вроде республики, лишь бы они обещали сохранить католическую религию и власть короля»[363]. Что же касается его самого, то у него было только одно желание, чтобы его освободили от его обязанностей и позволили ему вернуться к своим детям в Испанию.

Но ему не суждено было снова увидеть их. Переутомленный работой и тревогами, он мог погибнуть от всякой случайности. Во время его пребывания в Брюсселе, где он хотел присутствовать на праздновании юбилея 1576 г., у него на плече неожиданно появился карбункул, и вскоре отпали все шансы на выздоровление. Когда 5 марта он умер, финансовые затруднения были так велики, что пришлось на два-три дня отложить его похороны из-за отсутствия денег. В его дворце было всего лишь 150 экю…

Со времени смерти Маргариты Австрийской еще ни один нидерландский наместник не умирал при исполнении обязанностей. Рекесенс не успел даже указать, кто будет временно его преемником, пока получены будут соответствующие инструкции от короля. Поэтому государственный совет от имени Филиппа II должен был взять на себя ведение дел. 5 марта он собрался в доме Виглиуса и взял бразды правления в свои руки.

Но пользовался ли государственный совет достаточным авторитетом, чтобы справиться с опасным положением? Он состоял всего лишь из 3 членов: Виглиуса, герцога Арсхота и графа Берлемона, и все они были не на высоте стоявших перед ними задач. Старый Виглиус, беспомощный, боязливый, тяжелый на подъем еще кое-как мог дать совет, но он совершенно неспособен был проявить инициативу. Гордый своим знатным происхождением, надменный хвастун Арсхот совершенно лишен был серьезности и политических способностей. К тому же он любил выпить, что еще более усиливало его природную нервность. Подстрекаемый своим окружением, он не раз предавался неистовым выпадам по адресу своих коллег; за этим следовали приступы малодушия, когда он раскаивался во всем, что он наговорил, извинялся, проливал даже слезы, так что в конце концов считался полоумным[364]. Наконец Берлемон, такой же пьяница, как и Арсхот, имел обыкновение засыпать во время заседаний за столом; но даже когда он был трезв, от него было немного толку, так как он славился своей тупостью не менее, чем скупостью[365], В заседаниях принимали участие кроме того, ожидая своего окончательного утверждения, следующие лица: барон Рассенгин, честный, но мелочный и заурядный человек, второсортный дипломат Ассонлевиль; юрист, советник Сасбу, старик Мансфельд, которого призвали из Люксембурга, где он был наместником, и, наконец, единственным представителем Испании в этом собрании был Херонимо Рода, член совета по делам о беспорядках и еще совсем недавно доверенное лицо Рекесенса.

Составленный таким образом совет не только не пользовался авторитетом, но и внушал в равной мере недоверие как королю, так и народу. Разумеется, Филипп II отлично знал, что все члены совета были искренними католиками и верными приверженцами правящей династии, но он знал также, что большинство их решительно осуждало его политику. Еще 10 марта Рассенгин умолял короля водворить мир в стране с помощью тех же средств, которые предлагались на конференции в Бреде, т. е. путем увода иностранных войск и предоставления генеральным штатам права найти modus vivendi в религиозных делах. Из писем государственного совета вскоре обнаружилось, что он также был за автономию и призывал к веротерпимости.

Как мог Филипп сговориться с людьми, которые были так настроены? С первого же дня его решение было принято. Он предоставил государственному совету пребывать в состоянии беспомощности до тех пор, пока он сможет передать управление Нидерландами какому-нибудь новому наместнику. Он не давал никаких инструкций, не отвечал на письма или если отвечал, то неопределенными обещаниями указать вскоре «настоящие средства» и категорическим запрещением созывать генеральные штаты. Чем настойчивее были получавшиеся им из Брюсселя запросы, тем большее безразличие симулировал король. 14 мая, в критический момент, когда государственный совет совсем потерял голову, король просил его прислать ему певцов для своей капеллы![366]

Тем временем король тайно переписывался с Родой, но так, чтобы об этом не знали другие члены совета. Рода пользовался полнейшим доверием Филиппа, и он его заслуживал тем отвращением, которое он питал как чистокровный испанец к нидерландским учреждениям и своею ненавистью к еретикам. Впрочем его чувства были отлично всем известны. За исключением Мансфельда, все бельгийские советники считали Роду врагом и шпионом. В его присутствии они собирались в каком-нибудь углу зала, чтобы поговорить вполголоса, сам же Рода «отходил к окну, чтобы дать им возможность говорить посвободнее»[367]. Но какое ему было дело до их враждебности? Ему ведь известны были взгляды короля. Он знал, что король никогда не согласится с их планами, и знал кроме того, что они — не те люди, которые способны были бы заставить его сделать то, чего они хотят. Их законопослушность была сильнее их недовольства. Они могли всеми силами стремиться к восстановлению бургундской системы управления, но их лояльность по отношению к королю всегда сковывала их волю. Королю достаточно было молчать, чтобы они не решились ничего предпринять.