Но в надежде добиться согласия восставших на этот мир, пришлось обещать, что испанские войска покинут страну сушей, ибо Голландия и Зеландия, опасавшиеся нападения с их стороны, категорически отказались пропустить их через свою территорию. Поэтому планы дон Хуана относительно Англии не удались. Сколько ни уговаривал его Филипп, что вскоре представится другая возможность, он был в отчаянии и точно помешался; «все вокруг него вызывало в нем отвращение и было для него смертной мукой»[409]. Мысль о том, чтобы остаться в Нидерландах, продолжать по обязанности сдерживать себя перед людьми, которые разговаривали с ним, как с совершенно равным себе, которых он в одинаковой мере презирал и ненавидел, наполняло его непреодолимым отвращением. Он умолял короля отозвать его, заменить его Христиной Лотарингской или Маргаритой Пармской. Он предлагал ему повести испанские войска на помощь французскому королю против протестантов. Перед своими доверенными людьми он развивал еще более нелепые планы; он говорил о том, чтобы поехать в Мадрид и, добившись звания инфанта, захватить в свои руки власть. Тем не менее он продолжал добросовестно выполнять условия Маршского договора. Королевская армия очистила провинции. В конце апреля она была уже на пути в Италию,

Между тем страна не проявляла никакой радости. «Никогда еще не видано было, чтобы так мало довольны были миром»[410]. Оранжисты не скрывали своего возмущения. В тот день, когда генеральные штаты одобрили Вечный эдикт, они толпой покинули заседание, заявив, что вообще нельзя было вести переговоры без согласия принца[411]. И действительно, союз между провинциями, столь торжественно объявленный Гентским примирением и Брюссельской унией, явно ставил заключение всякого соглашения в зависимость от единодушного решения всех провинций. Между тем ни Голландия ни Зеландия не были опрошены. Можно было быть заранее уверенным, что они откажутся присоединиться. Действительно, если Вечный эдикт санкционировал договор о примирении, то, с другой стороны, он решительно расходился с ним в обещании, возложенном на штаты, «всячески и повсюду поддерживать католическую религию». Как могли кальвинисты присоединиться к договору, так категорически запрещавшему отправление их богослужения? Поэтому будущее таило в себе множество опасностей и чревато было новыми конфликтами. Примирение с королем вновь выдвинуло на первый план неразрешимый религиозный вопрос, который так осторожно обойден был участниками гентских переговоров. Едва только успели выйти из войны, опустошившей страну, расстроившей ее торговлю и промышленность, закрывшей Шельду, разорившей Антверпен, ввергнувшей народ в отчаяние; всего только шесть месяцев назад приветствовали окончательное примирение, торжественно заявили, что прошлое предается забвению, восстановили единство родины и радостно приветствовали возврат к согласию и наступление новой эры мирного труда и хозяйственного подъема, — и неужели все это вскоре опять неизбежно должно было закончиться новыми междоусобиями? Вернувшиеся в страну протестанты со страхом думали об угрожавшей им опасности нового изгнания. Но даже и среди католиков многие приходили теперь в ужас от того, что было пережито в последнее время.

Однако дон Хуан медленно подвигался по направлению к Брабанту. 9 марта он поселился в Лувене и, чтобы склонить на свою сторону общественное мнение, развернул перед всеми самые обаятельные черты своего характера. Он показал себя обворожительным, бесконечно вежливым и проникнутым самой чистой доверчивостью. «Он превзошел Цирцею; никто не может устоять перед ним, не обратиться в преданнейшего ему человека»[412]. Он стал принимать участие в народных празднествах, участвовать в стрельбе по птицам, раздавать хлеб бедным и пить пиво, не морщась. Он делал даже вид, будто отвернулся от испанцев и всегда говорил лишь на плохом французском языке.

12 мая 1577 г. он был наконец с большой помпой принят в Брюсселе, с неизбежной иллюминацией, триумфальными арками и живыми картинами. Но эти официальные празднества были в резком контрасте с недоброжелательством и тревожным настроением населения. 3 мая генеральные штаты после бурного заседания признали нового правителя большинством всего лишь в один голос[413]. Высшая знать, которая в результате недавних событий вновь приобрела влияние на дела, лишь с неудовольствием уступила ему место. Граф Лален удалился в Генегау к своим штатгальтeрским обязанностям. Шампанэ был явно враждебен дон Хуану. Все упрекали его в том, что он скрывается от них, что он выказывает доверие только испытанным роялистам, вроде Берлемона, Мегема и Асонлевиля; что у него есть «запасный совет», состоящий из его доверенных людей — испанцев, — которому он втайне передавал решение всех дел. Всякий шаг его истолковывался в дурном смысле. Чтобы добиться признания, он должен был очевидно согласиться стать просто орудием в руках вельмож. «Им недостаточно, — писал Гонзаго, — что мы оказываем им почести, что мы ни во что не вмешиваемся, что мы подчиняемся всему, что они делают, будто мы мразь, а они короли»[414].

Если таковы были настроения дворянства, то нетрудно себе представить, каковы были настроения народа. Тайно обрабатываемый эмиссарами принца Оранского и герцога Анжуйского, собравшимися в Брюсселе и наводнившими его памфлетами и противоправительственными песенками, народ приходил во все более возбужденное состояние; его раздражение с каждым днем росло, он становился подозрительным. Освобождение согласно Маршскому эдикту заключенных испанцев, присутствие других испанцев среди советников и слуг дон Хуана свидетельствовали, по мнению народа, о каких-то ужасных махинациях. Самые смелые из недовольных, назвавшись «добрыми гражданами-патриотами», открыто жаловались графу Лалену и генеральным штатам на мнимые нарушения договора о примирении. Даже в самих штатах многие депутаты выдвигали непомерные требования. Они не хотели больше довольствоваться возвратом к системе управления Карла V и Марии Венгерской, а мечтали о Великой привилегии 1477 г. Они требовали теперь, чтобы штатам предоставлено было право собираться два раза в году и чтобы король без их согласия не имел права объявления войны и заключения мира[415].

Если бы была еще хоть какая-нибудь надежда на благоприятный исход переговоров между дон Хуаном и принцем Оранским. Но с самого же начала было ясно, что они ни до чего не смогут договориться. Открывшаяся 20 мая в Гертрейденберге конференция тянулась лишь для формы, так как никто не решался взять на себя ответственность за разрыв. Было более чем очевидно, что принц не может предоставить собственной участи кальвинистов Голландии и Зеландии. Кроме того он рассчитывал на всеобщее недовольство в стране, на помощь, которую Елизавета, будучи в курсе планов дон Хуана относительно Англии, снова готова была ему оказать, и наконец на отношения, которые он продолжал сохранять с герцогом Анжуйским. О течением времени шансы принца Оранского все улучшались. Его эмиссары проявляли все большую смелость перед лицом безоружного правителя. Даже кальвинисты не боялись действовать более энергично. Протестантские священники стали выступать с проповедями. И несмотря на это новое наступление еретиков, католики не только упорно оставались враждебными Испании, но еще сильнее это подчеркивали. Шампанэ стал столь опасен, что дон Хуан советовал королю приказать убить его, а также и других «потворствующих его дурным намерениям». Он видел себя окруженным врагами; его слуги не могли пройти по улице, не подвергшись оскорблениям. Да и сам он чувствовал! себя пленником в Брюсселе, правителем которого был Хез, в котором гражданские отряды, как в военное время, вступали в караул с барабанным боем и развевающимися знаменами. К тому же он знал также, что принц Оранский составил заговор, чтобы захватить его в плен. Такое положение не могло больше продолжаться. Его терпение истощилось. 11 июня под предлогом переговоров с немецкими офицерами об уплате им их жалованья он удалился в Мехельн. 14 июня он отправился в Намюр, якобы для того, чтобы приветствовать при проезде королеву Наваррскую, направлявшуюся на воды в Спа. 24-го он внезапно захватил намюрскую цитадель. Отныне он был в безопасности. Он достаточно унижался, достаточно сдерживал себя. Теперь пусть только король пришлет ему назад его войска, и тогда он заговорит, как повелитель, будет действовать, как солдат, и сможет, как он уж давно мечтал, «купаться в крови изменников»[416].