Таким образом единственная представлявшая еще короля власть открыто не ставилась ни во что. «Совет, — писал Варгас, — имеет в Брюсселе такую же власть, какую он мог бы иметь и во Флиссингене»[376]. Действительно, совет шел на поводу у брабантских штатов, которые, опираясь на вооруженный народ, диктовали ему свои решения. 27 июля он вынужден был издать приказ против бунтовщиков Алоста, объявить их мятежниками и врагами короля, разрешить их преследовать и угрожать смертью всем, кто окажет им помощь или защиту. Далее, он должен был 7 августа разрешить брабантским штатам навербовать для сопротивления войскам в качестве национальной армии от 400 до 600 чел. конницы и от 2 до 3 тыс. чел. пехоты. Таким образом он, как бы от имени короля, согласился, собственно говоря, на гражданскую войну против королевских солдат. Действительно, дело дошло теперь до гражданской войны. В разгар всеобщего восстания, распространившегося из Брюсселя по всей стране, Санчо д'Авила, к которому примкнули Варгас и Юлиан Ромер, собрал в Антверпене войска и организовал своего рода временное правительство. Он угрожал походом на Брюссель, чтобы освободить там государственный совет. Но это лишь довело решимость и гнев народа до последних пределов. Несмотря на полную приостановку всех работ, все влезали в долги, чтобы купить себе оружие; некоторые земледельцы распродавали из-за этого даже домашний скот[377].
Для упорядочения этого хаоса, для объединения всех сил, для указания им ясной, определенной цели, словом, для превращения разлившегося по всей стране стихийного восстания в сознательную политическую оппозицию нужен был вождь, и он находился неподалеку.
Бунт среди испанских войск, вспыхнувший тотчас же после взятия Зирикзее, был для принца Оранского неожиданной удачей. Он дал ему передышку как раз в тот момент, когда его дела, казалось, приняли дурной оборот. В самом деле, ни Франция, ни Англия не отвечали на его призывы и не посылали ему вспомогательных войск, необходимых для продолжения войны. Опасаясь, чтобы он не уступил французам Голландию и Зеландию, Елизавета предлагала ему вступить с Мадридом в переговоры о мире, который, как она отлично впрочем знала, был невозможен. Что касается Генриха III, то он делал шаг вперед, потом шаг назад и в конце концов не решался круто порвать с Испанией. К этому прибавлялось еще то, что сопротивление провинций, поскольку оно не приводило к решительным результатам, стало постепенно ослабевать. Энтузиазм первых дней исчез. Если кальвинисты по-прежнему полны были решимости защищаться до последней капли крови, то индиферентные в религиозных делах устали от войны, католики же, угнетенные, лишенные свободы богослужения и возмущенные преследованиями своих священников и конфискациями своих церквей, отнюдь не скрывали своего стремления примириться с Филиппом И. Таким образом разразившиеся на юге события были как нельзя более кстати. Они не только потребовали усилий всей королевской армии, но дали также принцу Оранскому долгожданную возможность объединить вокруг своего дела, до сих пор ограничивавшегося одним только севером, всю страну.
Собственно говоря, Голландия и Зеландия, которые уже давно были предоставлены самим себе и где власть была в руках кальвинистов, совершенно не интересовались судьбой своих соотечественников, оставшихся верными королю и церкви. Особое правительство, которое они себе избрали, рост их судоходства и торговли благодаря закрытию Шельды сделали их в полном смысле слова государством в государстве. Они жили своей особой жизнью как в религиозном отношении, так и в экономическом. Мало того, их интересы стали противоречить интересам других местностей. Флиссинген и Миддельбург унаследовали антверпенскую торговлю; капиталисты и ремесленники устремились под их стены. Разве можно было после этого ожидать, что повстанцы добровольно откажутся от столь выгодного положения, снова откроют устья рек и дадут уйти накопившимся в их краях богатствам?
Но такой партикуляризм был совершенно чужд принцу Оранскому. Как ни был он искренно предан Голландии и Зеландии в течение этих 4 лет, но взгляд его устремлен был вперед и выше. Он считал, что наступил момент объединить в одно общее движение, в один общий союз все 17 провинций. Отныне он собирался действовать во имя интересов «общей родины».
В этом деле у него были превосходные помощники. Окружавшие его бельгийские изгнанники и французские гугеноты с нетерпением ждали случаи сослужить ему службу. Страстное желание снова увидеть родную землю, отомстить испанцам, дать восторжествовать своим политическим и религиозным идеалам сделало их ревностными приверженцами принца Оранского. Их дело было для них его делом, и от него зависело осуществление их надежд. Все эти группировавшиеся в космополитическом окружении принца люди, сколь бы различны они ни были по своему происхождению, характеру, стремлениям и личным страстям, сходились в одном основном пункте: все они были убежденными приверженцами политических идей, возникших в лоне французского кальвинизма примерно в период Варфоломеевской ночи[378]. Как Отман и Беза, они осуждали королевский абсолютизм во имя прав народа. Они открыто провозглашали право на восстание против тирании государя как в том случае, когда эта тирания выражается в системе управления, так и в том случае, когда подавляется свобода совести.
Этот последний, пункт был мостом, соединявшим политические теории повстанцев с их вероучением. Так как они принадлежали к гонимой церкви, они требовали как своего естественного права свободы отправления своего богослужения. Они не допускали, чтобы государь мог навязывать свою веру своим подданным! Еще до опубликования книги «Vindiciae contra tyrannos» (1579) они единодушно признавали изложенные в ней принципы. В этом нет ничего удивительного, так как автор этой известной книги Дюплесси-Морнэ находился в постоянных сношениях с ними. По его убеждению, так же как и по их убеждению, государь только в том случае может требовать повиновения, если он сам повинуется закону божию, начертанному в библии. Он может терпеть заблуждения, но ему не может быть позволено угнетать истинную, т. е. протестантскую веру. Сопротивление в таком случае становится абсолютной обязанностью, и это тем более справедливо, что если бог избирает кесаря, зато только народ дает ему власть. «Государи существуют и венчаются на царство для своих подданных, а не подданные существуют для своих государей»[379]. О другой стороны, сам народ как таковой не имеет права поднимать восстания, ибо народ — это многоголовая гидра, bellua inmimerorum capitum. Предоставленный самому себе, он дошел бы до анархии. Но организации, которым он передал свою власть, т. е. представляющие его штаты и советы, обязаны вступиться за его благо. Их деятельность должна заменить деятельность народа, и только она одна законна.
Основной смысл этой одновременно либеральной и аристократической теории состоял в том, чтобы поставить повсюду во главе государства парламент.
Следовательно в применении к Нидерландам эта теория требовала подчинения воли государя воле генеральных штатов. Хотя последние и являются всего лишь собранием провинциальных штатов, хотя их члены принадлежат лишь к трем привилегированным сословиям народа — духовенству, дворянству и буржуазии, — тем не менее эта теория считала их народным представительством и даже представительством всего народа в целом. Они представляли согласно этой теории не множество независимых друг от друга территорий, а одно общее отечество, состоящее из 17 провинций. Эта точка зрения была диаметрально противоположна местному партикуляризму. Подобно тому как королевский авторитет распространяется на всех подданных, точно так же власть генеральных штатов простирается на всех граждан совершенно независимо от того, на какие бы исторические группы они не делились. Несмотря на разнообразие различных отдельных привилегий, несмотря на множество обычаев и на различие наречий Нидерланды составляют определенное политическое единство, а не конгломерат самостоятельных княжеств. Разве Филипп Добрый не возвел их в ранг государства и разве он не заслужил звания «отца народа» созданием генеральных штатов, которые он придал себе в помощь?[380]
