Миссия герцога Альбы, как мы сказали, состояла не только в том, чтобы наказать виновных: его главной целью было ввести в Нидерландах новую систему управления и превратить старое Бургундское государство в часть Испанского государства, строго подчиненную короне. Дело было начато без отлагательства, и политические реформы под энергичным воздействием правителя проводились наряду с репрессиями.
Прежде всего уже в 1568 г. были организованы повсюду новые епископства, учреждение которых до сих пор задерживалось вследствие национальной оппозиции. Яноений в Генте, Оонний в Антверпене, Метсий в Буа-ле-Дюк заняли, наконец, свои епископские кафедры. В 1570 г. епископы Мехельнской провинции могли, наконец, созвать свой первый синод и изменить церковный устав на основании принципов Тридентского собора. Лувенский университет также привлекает внимание герцога. 16 января 1568 г. он пишет ректору, чтобы узнать у него, «как себя там ведут и исполняет ли каждый свой долг, как ему надлежит»[270]. Чтобы предотвратить распространение ереси, 4 марта 1570 г. издается запрещение посещать иностранные университеты, в которых до сих пор было так много нидерландцев в качестве профессоров и студентов. Вместо этого теперь носятся с планом, чтобы вся умственная жизнь страны ориентировалась на Испанию. В октябре 1570 г. ставится вопрос об основании при университетах в Лувене и Дуэ школ для испанцев, а в Саламанке или Алкале — фламандской школы[271].
Но недостаточно было восстановить правоверие и помочь духовенству в его религиозных делах. Хотя папа и прислал. Альбе освященные меч и шляпу, все же Альба отнюдь не подчинялся церкви. Он не хотел предоставить ей независимость, которая освободила бы ее от контроля государства. С большим трудом епископам удалось отговорить его от мысли послать для участия в синоде 1570 г. одного советника из Мехельнского большого совета[272]. Он стремился к распространению монархической власти на все области жизни. Разве всемогущество короны не должно было оказаться также выгодным и для религии, поскольку испанский король — это преимущественно католический король и поскольку победа его могущества неизбежно совпадала с торжеством веры?
Чтобы распространить его власть и навязать ее Нидерландам, нужно было разрушить до основания их политическую конституцию, в которой столько традиций и столько привилегий мешало расширению неограниченной королевской власти. Задача была несомненно трудная, и герцог признавал это. «Ваше величество, — писал он королю 6 января 1658 г., — если вы обратите на это дело внимание, то вы увидите, что нужно создать совершенно новый мир, и дай бог справиться с этим, так как уничтожить обычаи, укоренившиеся у такого свободолюбивого народа, каким всегда были нидерландцы, дело нелегкое. Я буду работать над этим, не покладая рук»[273]. Прекрасным средством достигнуть цели было бы просто присоединить Нидерланды к Испании и подчинить их тому же управлению или создать из них объединенное королевство, в котором уничтожены были бы автономии отдельных провинций и управление было бы сосредоточено безраздельно в руках королевской власти, подобно тому как это имело место например в Неаполитанском королевстве. Филипп II поручил изучить этот вопрос в Мадриде Гонперу (Hopperus) и Эрассо (Erasso)[274]. Но вопрос был щекотливый; он мог вызвать международные осложнения.
Тем временем Альба энергично взялся за дело. Он начал с того, что освободился от стеснительного контроля государственного совета. Он не созывал его больше или созывал его лишь для формы. Он перестал передавать ему — как это делали раньше правительницы — депеши, получаемые им от короля. Он явно показывал, что доверяет только испанцам: Варгасу, Дель Рио, своему духовнику Альборносу, великому приору Кастилии, своему сыну дону Фадрико, который с 1568 г. снова оказался при нем. При малейшем намеке на бургундский режим он явно впадал в бешенство[275].
Достаточно было быть уроженцем Нидерландов, чтобы впасть у него в немилость. Старый Виглиус, столь преданный королю, казался ему изменником. Берлемон, «который считал себя чистым, как жемчужина»[276], не знал, что с собой делать. Было очевидно, что герцог «хочет все переделать на испанский лад»[277]. Заметили, что он перестал замещать свободные места в государственном и в тайном совете, и его цель легко была разгадана. Эта цель, которую он изложил королю, заключалась в том, чтобы сразу назначить пачку новых советников, так как при системе постепенных назначений «остававшиеся портили бы новых, подобно тому как ото бывает, если влить кувшин хорошего вина в бочку уксуса»[278]. В нужный момент в правительственные советы (conseils collatéraux) будет введен ряд испанцев и итальянцев, а наряду с ними для формы — несколько нидерландцев, но «никчемных» и «уступчивого характера» как значилось дословно в письме — при которых «испанцы и итальянцы будут заправлять всем». Что касается нидерландских привилегий; то Альба не придавал им никакого значения, так как он не приносил присяги соблюдать их; еще меньше обращал он внимания на стоны населения. Он не сомневался, что ему достаточно было лишь строго поговорить с народом, чтобы ему повиновались. Разве эта нация «не все еще такова, как ее изобразил Юлий Цезарь?»[279].
Из всех конституционных гарантий, которыми пользовалась страна, самой существенной, но в то же время и самой стеснительной для герцога являлось право вотирования налогов, позволявшее подданным открывать кошельки лишь взамен уступок, опасных для верховной власти. Разве не убедились в этом в 1558 г. при одобрении ежегодной дополнительной субсидии на 9 лет?
Между тем срок этой субсидии как раз истек (1567 г.), и теперь необходимо было найти новые денежные средства. Для этого существовали два пути: либо надо было возобновить тягостные и унизительные переговоры с генеральными штатами, либо надо было воспользоваться представлявшимся благоприятным случаем и смело провести основное условие всякой твердой власти — постоянный налог. С помощью такого налога не только будет уничтожена главная основа народных свобод, но король сможет кроме того освободиться от тягостных жертв, которые он взял на себя ради Нидерландов. Отныне они будут сами покрывать свои расходы. Но мало того, они должны будут, как это и полагается, принять участие в расходах монархии. «Ваше величество, — писал герцог, — основное заключается в том, что вы можете извлечь все что вы хотите из этой страны, которой до сих пор за каждый предоставлявшийся вам флорин вы должны были делать бесконечные уступки за счет ваших королевских привилегий, и делать их таким образом, что — при том состоянии дел, которое я нашел здесь, и при том положении, в котором находилась здесь ваша верховная власть, — я, являющийся лишь простым вашим оруженосцем, ни за что не стал бы этого терпеть»[280].
И, разумеется, Альба был искренен, говоря это. Он рассуждал, как испанец, для которого Нидерланды были только придатком испанской монархии. По какому же праву должны они пользоваться исключительным положением и выгодами, которых не имеют ни Италия, ни Сицилия? Но в точке зрения, на которую он становился, скрывалась и у него как раз та же ошибка, которая погубила Вильгельма Нормандского в XII в. и Жака Шатильона в XIV[281]. Он не видел, как сильно эти бельгийские провинции с их столь трудолюбивым средним сословием отличались от той Испании, в которой праздное дворянство жило и властвовало за счет бедствовавшего народа. Он не понимал, что если перенести во Фландрию систему кастильских «alcabalas», то это неизбежно должно было разорить ее, подорвав в самой основе промышленность — источник ее благосостояния. О поистине поразительным непониманием характера страны Альба отвечал на возражения Виглиуса и правительственных советов (conseils collatéraux), что новые налоги не отяготят ни духовенство, ни дворянство и что они всей своей тяжестью надут на плечи купцов и ремесленников[282]. Перед лицом Англии, обогащавшейся благодаря искусной торговой политике Елизаветы, он хотел взвалить на бельгийцев, и так уже наполовину разоренных, огромные денежные повинности, предназначенные для содержания армии, под игом которой они находились. Кроме того он не отдавал себе никакого отчета в том, насколько народ был привязан к своим свободам. Он не знал, что задеть привилегии — «это все равно, что оторвать мясо от костей»[283].
