18 августа правительница узнала о разразившихся беспорядках. Как католичка и как представительница Филиппа II она была глубоко возмущена совершившимся богохульством. Так вот значит к чему привела ее снисходительность к представителям высшей знати! Ответом на ее примирительную политику последних лет было кощунственное восстание! Отныне национально-бургундская партия была бесповоротно дискредитирована в ее глазах: она видела в ней лишь союзницу или сообщницу еретиков. Вожди ее конечно осуждали грабежи и обнаруживали готовность решительно покончить с этим. Но не было никаких сомнений в том, что они были гораздо больше обеспокоены страхом перед жакерией, чем осквернением церкви. Граф Эгмонт заявил, что «главной задачей является сначала спасти государство, а затем уже можно будет позаботиться и о религии». И когда Маргарита возразила ему на это, что «ей кажется гораздо более необходимым прежде всего позаботиться о служении богу, так как гибель религии была бы большим злом, чем гибель страны», то Эгмонт кратко ответил на это, что «все те, у кого есть что терять, думают иначе»[217]. Как можно было при наличии подобных настроений надеяться навести порядок силой? К тому же какими силами могла располагать правительница? Нельзя было прибегнуть к милиции, так как среди последней было множество людей, подписавших соглашение. Если же призвать наемников из Германии, то это вызвало бы тотчас же гражданскую войну. Поэтому ей оставалось выжидать и в надежде на лучшие времена склонить голову перед бурей.

К счастью, как раз в это время в Брюсселе были получены письма Филиппа, в которых ой соглашался на уничтожение инквизиции, смягчение «плакатов» и на всеобщую амнистию. Хотя эти уступки не были искренни и хотя 9 августа он торжественно уверял, что отнюдь не считает себя связанным ими, а, наоборот, собирается наказать виновных в преступлениях против религии и против его верховной власти, однако эти официальные заявления его по крайней мере дали Маргарите возможность ответить на петицию членов союза. Но теперь уже недостаточно было обещать им амнистию и отмену инквизиции[218]. Кальвинисты требовали твердого обещания, что их проповеди не будут впредь запрещаться, и без этой уступки — греховной с точки зрения правительницы — нечего было и думать о восстановлении порядка. Маргарита не решилась принять на себя ответственность за это ни перед своей совестью, ни перед королем. Осаждаемая увещевавшими ее представителями высшей знати, она отчаянно сопротивлялась. Перед лицом всего государственного совета она заявила прерывающимся от рыданий голосом, что «она скорее даст себя убить, чем согласится…, что это означало бы гибель для религии, которую его величество хочет спасти в первую голову, прежде чем страну, предпочитая лучше все потерять, чем так тяжело согрешить перед богом[219]. Чтобы спастись от членов государственного совета, Маргарита хотела бежать в Моне, но население Брюсселя заперло городские ворота.

В конце концов она вынуждена была понять, что необходимо уступить. Не желая себя ни к чему обязывать и уверяя, что она подчиняется лишь принуждению, она разрешила 23 августа представителям высшей знати объявить, что впредь до решения короля власти не будут запрещать проповедей, происходящих в обычных местах[220]. О своей стороны члены союза обещали ей всеми силами содействовать прекращению грабежей, решительно добиться, чтобы народ сложил оружие и чтобы проповеди велись лишь в тех местах, в которых они происходили до этого, и наконец считать их союз «несуществующим, расторгнутым и отмененным» до тех пор, пока будет соблюдаться гарантированная им безопасность[221].

Это соглашение, являвшееся конечно лишь временным компромиссом, вводило свободу вероисповедания в Нидерландах. Хотя этим соглашением запрещалось дальнейшее распространение кальвинистского богослужения, однако на основании его все же допускалось отправление кальвинистского богослужения во всех тех местах, где оно происходило до этого. Оставалось только установить modus vivendi между протестантами и католиками, и этим сейчас же занялись представители высшей знати — Оранский в Антверпене, Эгмонт во Фландрии, Гогстратен в Мехельне, Горн в Турнэ и т. д. Р» отношении грабителей 25 июля был издан «плакат», ставивший их вне закона, разрешавший всякому преследовать и убивать их, как врагов бога и церкви[222]. Оранский приказал казнить нескольких грабителей в Антверпене; другие были приговорены к смерти во Фландрии и в области Турнэ. Уже в начале сентября они исчезли повсюду.

Между тем во многих городах с одобрения провинциальных штатгальтеров введена была свобода кальвинистской религии. Кальвинисты крестили, венчали, причащали, открывали школы. В Турнэ, Валансьене, Генте, Антверпене они строили себе из дерева или даже из камня храмы, придавая им предпочтительно, во избежание сходства с католическими церквами, форму зданий с круглыми или восьмиугольными куполами[223]. В Антверпене их примеру последовали лютеране, которые были здесь еще довольно многочисленны ввиду наличия иностранной колонии. Взаимоотношения между различными исповеданиями регулировал местный «религиозный мир», ставивший все исповедания в одинаковое положение и строжайшим образом запрещавший им чинить неприятность друг другу[224].

Хотя это равенство религий во многих местах казалось единственным практическим разрешением религиозного вопроса, которое диктовалось само собой, однако оно явно противоречило уступкам, сделанным правительницей. Сторонники взглядов Кассандера, представители высшей знати не видели ни малейшего неудобства в том, что кальвинистские богослужения происходили в городах рядом с католическими храмами. Раз они были допущены, то зачем было настойчиво требовать, чтобы они происходили только вне города, в открытом поле, невзирая на приближение. зимы? Но именно это-то и вызывало негодование Маргариты. Ей невыносима была мысль о равноправии кальвинизма и католической религии. Уже с 6 сентября она писала, что в стране стараются «ввести две равноправные религии»[225] и с полным основанием прибавляла, что она никогда не обещала ничего подобного. Поэтому не было ничего удивительного, что она выступила теперь с обвинением своих прежних приближенных — Оранского, Эгмонта, Горна и Гогстратена в том, что «они на словах и на деле проявили себя противниками бога и короля»[226]. Теперь она искала поддержки только у католического дворянства и ее ближайшим советником стал граф Петер Эрнест Мансфельд.

Старый враг Гранвеллы Мансфельд со времени отозвания кардинала постепенно отошел от оппозиции. Благодаря своему саксонскому происхождению он был совершенно чужд национально-бургундским настроениям, вдохновлявшим других членов высшей знати. К этому присоединялось еще то, что, родившись в 1517 г., он в молодости сражался под знаменами Карла V и достиг зрелого возраста тогда, когда Оранский и Эгмонт были еще детьми; поэтому по сравнению с ними он выражал взгляды того поколения, к которому принадлежали их отцы. Подобно последним, он был прежде всего католиком, и поэтому вокруг него сгруппировались такие люди, как Берлемон, Арсхот, Нуаркарм, Мегем, которые при первом же появлении признаков религиозного брожения сплотились вокруг правительницы. Когда разразилось восстание иконоборцев, Маргарита назначила Мансфельда штатгальтером Брюсселя и стала под его защиту[227].