Но это была лишь одна часть принятых участниками «компромисса» решений и притом самая маловажная. В действительности проповедники вступили в сношения с вождями «компромисса» и предложили им союз. Принять предложение кальвинистов означало, разумеется, объединиться с еретиками, и тем не менее католики решились на это. Они знали, что у кальвинистов, поддерживаемых многими богатыми купцами, было то, чего не хватало дворянству, — деньги. Кальвинисты обещали 50 тыс. флоринов, т. е. сумму, дававшую союзу возможность навербовать наемников и противопоставить силе силу. Отказать кальвинистам в просимой защите взамен предлагавшейся ими денежной помощи значило обречь себя на полнейшее бессилие и идти навстречу неминуемой гибели. Да и почему было отталкивать их, если они изъявили готовность мирно покинуть страну, в случае если король и генеральные штаты запретят им открыто исповедывать свою веру? Это заявление рассеяло последние сомнения католиков: все, за очень немногими исключениями, одобрили союз. Это был настоящий «картель» между двумя партиями, устремившимися друг к другу в силу необходимости, временное соглашение, при котором «религиозные гёзы» увлекли за собой «политических гёзов», и национально-бургундская оппозиция оказалась на поводу у кальвинистов. Оранский и Эгмонт, несмотря на все свое нерасположение к кальвинизму, не только не пытались помешать этому соглашению, но, наоборот, одобрили его заключение.

В то время как Людовик Нассауский на предоставленные кальвинистами средства спешно вербовал в Германии наемников на условиях половинного жалованья (Wartgeld), в Нидерландах готовились к подаче новой петиции. 12 членов союза передали ее правительнице 30 июля. Эта петиция требовала разрешения поставить подписавших соглашение до предстоящего созыва генеральных штатов под защиту рыцарей ордена Золотого руна и специально принца Оранского, графа Эгмонта и графа Горна. Это было равносильно требованию, чтобы правительство капитулировало перед кальвинистами. Маргарита Пармская хотела выиграть время и потому отложила свой ответ до окончания созванного ею на 28 августа собрания рыцарей Золотого руна[204].

Но если консисториям удалось захватить в свои руки руководство дворянами, заключившими «компромисс», зато они вскоре увидели себя окруженными фанатичными слушателями проповедей. Гремя против идолопоклонства, против духовенства, против тирании дурных государей, противящихся слову божию, кальвинистские проповедники будили в своих слушателях революционные чувства. Устремлявшиеся на их собрания массы, состоявшие большей частью из рабочих и бедняков, почерпали здесь ненависть к церкви и к государству. Они слишком недавно и вообще слишком поверхностно были обращены в новое вероучение, чтобы понимать его строгую мораль. Из проповедей до них особенно доходили пламенные филиппики против современного Вавилона, держащегося легковерием народа, позорящего имя божие и являющегося бременем для человечества. Бездействие правительства, поведение части дворянства, щеголявшего теперь своими кальвинистскими убеждениями, и наконец, наущения полурелигиозных, полуполитических агитаторов вскоре довели решимость кальвинистов до последних пределов[205]. Они считали все дозволенным, и им приписывали самые ужасные замыслы. Вельможи-католики опасались за свою жизнь. Мегем писал 9 августа правительнице, что он не решается приехать в Брюссель, «ибо меня со всех сторон предупреждают, что они хотят меня убить, и пример моего дедушки (Гемберкур) служит мне достаточным предупреждением, чтобы не полагаться на милосердие этого взбесившегося народа»[206]. По улицам Брюсселя распространялись грубые листовки, называвшие Маргариту Пармскую незаконнорожденной и распутницей[207]. В июне Морильон приготовился к самому худшему и для укрепления духа перечитывал Катилину Саллюстия[208]. Множество купцов покидало уже страну, и эта эмиграция еще усугубляла тяжелое положение промышленности, а оно в свою очередь ухудшало общее положение страны. Антверпен был переполнен безработными. В начале, августа в одном только районе Оденарда было 8 тыс. безработных. В конце июля 200 бродяг, собравшись на площади Ипра, потребовали работы, угрожая разграбить город[209].

Несомненно, что при такой политической анархии и социальной смуте в другое время разразилась бы жакерия. Но господствовавший религиозный фанатизм направлял теперь страсти не против богачей, а против церкви. В Валансьене народ хотел прогнать из города католических священников. В Антверпене настоятеля собора заставили кричать «да здравствует гёз!»[210]. По деревням Нижней Фландрии разъезжали агитаторы, показывавшие якобы скрепленные королевской печатью письма с приказом грабить церкви[211]. Настал момент покончить с идолопоклонством, уничтожить идолов, позорящих храмы божии. 11 августа неожиданно разразилось восстание иконоборцев.

Оно разразилось в том самом промышленном районе Гондсхота и Армантьера, где, как мы видели, реформационное движение под влиянием пролетарских масс так часто переходило в восстания[212]. Во всех окрестных деревнях появились организованные толпы с веревками и палками, руководимые людьми, действовавшими по заранее установленному плану, — и разгром начался. В церквах, посреди вихря пыли и грохота падающих и разбиваемых статуй и окон, бесновалась толпа одержимых людей, разбивавших все, что попадалось им на пути, раздиравших на части иконы, ломавших церковную утварь, надевавших на себя духовные облачения, попиравших ногами причастие и распивавших освященное вино. Движением были охвачены все деревни как фламандские, так и валлонские: Гуплин, Фрелингин, Эркингем, Флербе, Ла Шапель де Гренье, Ла Шапедь д'Армантьер, Мениль, Радингем, Бокам и т. д. 14 августа эти толпы неистовствовали в. Поперинге, 15-го — в Ипре; тем временем другая часть их отправилась поджигать Дюнское, Фалемпенское, Фюрнское, Мессинское, Лосское, Маркеттское, Вормезельское и Эверсгамское аббатство. Движение с паразительной быстротой перебрасывалось из одного места в другое. 18 августа оно достигло Оденарда, 20-го — Антверпена, 22-го — Гента, 23-го — Турнэ, 27-го — Ангиена, а отсюда затем перебросилось на север по направлению к Зеландии, Голландии и Фрисландии и 6 сентября проникло в Леварден.

Оно нигде не встретило никакого сопротивления. Городские управления и католики были до такой степени перепуганы неожиданностью катастрофы, что спасовали повсюду перед несколькими сотнями одержимых. В Генте бальи ограничился тем, что просил их не так неистовствовать при разгроме и приставил к ним своих служителей[213]. Безумие иконоборцев было заразительным. Можно было наблюдать отцов, приходивших в церковь со своими детьми, вооруженными небольшими молотками, чтобы сбивать маленькие статуи с барельефов и скульптурные изображения с алтарей. Иных детей можно было видеть на улице, играющих с иконами и приказывавших им кричать «да здравствует гёз!»[214]. Не пощадили ничего. Не ограничивались уничтожением «идолов», какова бы ни была их художественная ценность: разбивали, чтобы разбивать, из ненависти, из злобы, из низменных инстинктов или из страсти к разрушению. Разрывали на части книги и рукописи, доходили даже до осквернения гробниц. В погребах аббатства напивались вином, и с наступлением ночи разгром и оргии продолжались при свете свечей далеко за полночь. Тщетны были попытки некоторых пасторов успокоить одержимых, «убеждая их, что прежде всего нужно сокрушить идолов, царящих в душах людей, — таких, как алчность, зависть, страсть к роскоши, распущенность и другие внутренние пороки и грехи, и лишь потом перейти к уничтожению внешних идолов»[215]; увещевания эти бессильны были перед безумием сектантов. Впрочем, инициаторы движения были искрение убеждены, что они делают достойное и угодное богу дело, уничтожая навсегда возможность богослужения неверных. Грубые прозелиты, они по крайней мере были бескорыстны. В Генте и в Турне они передали городским управлениям разбитую ими церковную утварь[216]. Не среди них, а в толпе сопровождавших их бродяг и нищих-безработных попадались воры и грабители.