Между тем Маргарита обещала только смягчить указы против ереси и никогда не собиралась предоставить свободу протестантского богослужения. Составленный тайным советом и предложенный на усмотрение провинциальных штатов проект «смягчения» не допускал исповедания другой веры, кроме католической. Он ограничивался тем, что оставлял в покое еретиков, «поскольку они будут воздерживаться от нарушения спокойствия», т. е. предоставлял им возможность жить так, как жили при Карле V представители высшей знати и иностранные купцы. Впрочем, эта веротерпимость в отношении кальвинистов, как бы ограничена она ни была, полностью соответствовала желаниям большинства народа[194]. Эгмонт открыто одобрил проект; и провинциальные штаты, за исключением некоторых оговорок, склонны были принять его. Правительница, разумеется, не могла идти дальше этого. Она и так считала, что превысила свои полномочия. Разве некоторые из ее советников не осуждали ее за слабость, и разве король не писал ей, что никогда не уступит еретикам?[195]
Но кальвинисты с презрением отвергли эту уступку, которая казалась чрезмерной Филиппу II. Они полагали, что настал час добиться наконец торжества истинной веры. Чувствуя за собой поддержку значительной части дворянства и видя критическое положение правительства, они поддались порыву своих пасторов и не отступали теперь перед мыслью о восстании. Они смело противопоставили силе силу и выступили против правительницы. Никто не повиновался распоряжению от 27 апреля, приказывавшему вернувшимся эмигрантам тотчас же покинуть страну.
Оппозиция, перешла теперь с национальной платформы на религиозную. «Религиозные гёзы» получили перевес над «политическими гёзами». Во главе движения стояло теперь уже не дворянство, а консистории, и движение направлялось уже не против испанского абсолютизма, а против «римского идолопоклонства». В связи в этим множество католиков, подписавших «соглашение» дворян, «полагая, что оно направлено было против инквизиции и за сохранение нидерландских привилегий», стали отходить от союза с гёзами, считая, что «они идут гораздо дальше того, что они давали им раньше понять, желая заманить их»[196].
И действительно, начиная с июня 1566 г. кальвинистская часть дворянства не скрывала больше своей игры. Она явно добивалась торжества новой веры. В Артуа и на юге Фландрии в районе Бетюна, Мервиля, Ла Торг и в промышленном районе Армантъера рассеяны были пасторы, поддерживаемые дворянами — Эскердагом, Дангастром и д'Оленом. Консистории, скрывавшиеся под названиями, заимствованными у «камер риторики», называвшие себя в Армантьере «Бутон», в Лилле «Роза», в Антверпене «Виноградник», в Валансьене «Орел», в Генте «Меч»[197], находились в оживленных сношениях друг с другом и с иностранными консисториями, посылали друг другу проповедников и получали их из Женевы, Франции и Англии. Дом принца Оранского в Брюсселе был переполнен подобными проповедниками, к которым «очень благоволил» Людовик Нассауский и против которых правительство не решалось ничего предпринять. Антверпен до такой степени наводнен был кальвинистами, что 30 мая Гранвелла писал королю, что их здесь больше, чем в Женеве[198]. Все ждали восстания, резни духовенства, разграбления церквей. 13 июня антверпенские кальвинисты пытались совершить богослужение в соборе как раз в то время, когда по улицам города проходила торжественная процессия со святыми дарами. К этому времени кальвинистские проповеди говорились также и в Нижней Фландрии, и из этого очага, где религиозные страсти усугублялись недовольством и нищетой рабочих масс, пожар распространялся все дальше и дальше. Он захватил Турнэ, Валансьен, Оденард, Гент и в конце июня распространился по всей Фландрии.
Примеру Фландрии тотчас же последовали другие провинции. В середине июня проповеди велись в Геле, сеньерии графа ван ден Берга, вблизи Буа-ле-Дюка и в районе Маастрихта; затем движение захватило также Голландию, где первая проповедь состоялась 14 июля в окрестностях Горна. Даже в Брюсселе обнаружены были тайные сборища кальвинистов благодаря «некоторым ревнивым женам, отправлявшимся вслед за своими мужьями, которые вставали в 3 часа утра и уходили туда»[199].
Перепуганные власти бездействовали. «Правосудие дремлет», — заявлял Морильон[200]. Тщетно Маргарита Пармская 3 июля запретила кальвинистские проповеди под угрозой самых тяжелых наказаний для участников и виселицы для проповедников: эта мера лишь увеличила число участников и возбудила смелость пасторов. Созывавшиеся кальвинистами собрания напоминали теперь военный лагерь. Люди стекались на них сотнями, вооруженные пиками или пистолетами; мужчины окружали кольцом женщин, стоявших возле пастора, восседавшего на груде одежды шли взбиравшегося на лестницу ветряной мельницы. Во время проповеди на близлежащих полях, в разбитых на скорую руку палатках продавались кальвинистские брошюры, тут же неподалеку вынимались втулки из бочек с пивом и готовилась трапеза для присутствующих. Вечером все возвращались в город, распевая псалмы и с возгласами «да здравствует гёз!». Слушателями этих проповедей были теперь уже не только бедняки, среди них встречались также адвокаты, богатые горожане, дамы «с золотыми цепочками». Никому теперь уже не приходило в голову, как когда-то, маскироваться или переодеваться при посещении кальвинистских проповедей: о них публично возвещалось по всей стране, и были специальные лодки для перевозки отправлявшихся на них[201].
Смелость кальвинистов росла с каждым днем. 23 июля в Генте они заявили эшевенам протест против «плакатов», запрещавших проповеди, «так как мы обязаны прежде всего повиноваться повелениям бога, а не повелениям людей»[202]. 1 августа к председателю фландрского совета явились в сопровождении толпы верующих пасторы с просьбой предоставить им одну из городских церквей, так как в связи с приближением зимы придется вскоре прекратить собрания в поле.
Эта смелость объяснялась лишь смятением, царившим в лагере правительства. Если бы правительство не было в такой панике, оно поняло бы, что как бы внушительно ни было число приверженцев кальвинистов, они все же составляли по сравнению с основной массой католического населения ничтожное меньшинство. Но благодаря их активности и решительности у всех получалось другое впечатление, и правительница была ими терроризирована. Она не решилась применить силу, чтобы быстро разогнать пасторов и руководителей консисторий. Боясь развязать религиозную войну наподобие французской, она не желала опереться на недавно возникшую в среде высшего дворянства чисто католическую партию, представителями которой были Мансфельд, Арсхот, Берлемон, Аремберг, Мегем и Нуаркарм. Хотя она потеряла всякое доверие к принцу Оранскому, графу Эгмонту и графу Горну, однако не решалась порвать с ними. Она рассчитывала на их популярность в народе, надеясь восстановить спокойствие без кровопролития. 13 июля она направила именно принца Оранского в Антверпен, где кальвинисты как будто приготовились к восстанию, а несколько дней спустя она поручила опять-таки принцу Оранскому и графу Эгмонту договориться с дворянами, участниками «компромисса», созывавшими на 14 июля новое собрание на территории льежского епископства в Сен-Троне.
Хотя никто не сомневался в том, что вожди «соглашения» были заодно с кальвинистами и хотя многие сторонники соглашения из-за этого отошли от него, все же на их призыв откликнулось значительное число «политических гёзов» католиков. Дело в том, что вся страна знала, каковы были намерения короля. В этой стране, где все сейчас же становилось известным[203], знали, какое негодование вызвали в Мадриде последние события. Говорили о предстоящем якобы прибытии Филиппа во главе целой армии; известно было, что граф Мегем занят был вербовкой войск в Германии. Всем тем, кто не хотел снова подпасть под испанское иго, казалось, что настал момент сплотиться воедино, хотя бы ценой соглашения с еретиками. Впрочем, официально, в полном согласии с принцем Оранским и графом Эгмонтом, члены союза заявляли, что они верны королю, враждебно настроены против всяких религиозных новшеств и только твердо решили помогать друг другу и защищать своих родных и друзей в случае, если они подвергнутся нападению.
