После того как совершился разрыв между серьезной литературой и народными языками, на долю последних осталась одна лишь область занимательной литературы и назидательных популярных изданий. Но даже и эти жанры благодаря условиям, в которые они были поставлены, вскоре неминуемо должны были утратить свою свежую непосредственность и творческое воодушевление. «Камеры реторики», эти литературные клубы, сделавшиеся в XVI в. центрами смелого, свободного слова и здорового, грубоватого веселья фламандских писателей, считались теперь опасными как с точки зрения религии, так и с точки зрения нравов. Против них опять были приняты меры, примененные Маргаритой Пармской во время первого кальвинистского восстания. Указом 1593 г. предписывалось не допускать возобновления их деятельности во Фландрии, «так как их представления являются оскорблением для невинных ушей»[1164]. В 1601 г. другим указом предписано было подвергать цензуре все театральные пьесы, чтобы не допустить легкомысленного трактования священных сюжетов[1165]. Распущенность нравов «камер» была осуждена Изабеллой в 1631 г. и гентским епископом Триестом в 1650 г.[1166]

Тем не менее не удалось совершенно искоренить эти «камеры». Наоборот, число их оставалось довольно значительным в XVII в. Но их репертуар не внушал уже действительно никому никаких опасений. В крайнем случае очень щепетильных в нравственном отношении людей шокировала вульгарность их Kluchtspelen, которыми интересовались только простой народ и мелкая буржуазия. Они ничего не знали о новых направлениях, которые драматическое искусство приняло в Голландии, ибо религиозный разрыв, происшедший между севером и югом Нидерландов, сделал невозможным всякое духовное общение между ними. Этим объясняется устаревший архаический стиль в прозябавшей фламандской литературе. До 1670 г., как и в средние века, писались лишь пьесы о страстях господних и религиозные мистерии[1167]. Однако среди авторов встречались также некоторые утонченные от природы и оригинальные умы, острые и проницательные наблюдатели народных нравов, которые, несмотря на свое пристрастие к грубоватым шуткам, проявляли вкус к высокому и топкому юмору. К ним принадлежал например Вильгельм Ожье, талант которого несомненно развился бы, если бы он жил в менее душной и затхлой атмосфере и среди более понимающей и более требовательной публики, чем та, которой он должен был довольствоваться в Антверпене XVII в.

Правда, время от времени в Бельгию приезжали труппы иностранных актеров, совершавшие турнэ по стране и знакомившие ее с более высоким драматическим искусством, чем грубоватые шутовские приемы Kluchtspelen. Но и в эту область вмешивались духовные власти, эти блюстители чистоты нравов. Гентский епископ советовал в 1611 г. городскому управлению не давать разрешения играть в городе труппе английских комедиантов, игравших в Геверле у герцога Аренберга[1168]. Он возражал также в 1670 г. против спектакля, который хотели дать французские актеры[1169]. Словом, театр — все равно национальный или иностранный — был поставлен под контроль суровой цензуры, и «почтенные люди» должны были довольствоваться за неимением лучшего трагедиями, которые ученики иезуитов периодически ставили в своих школах в день раздачи наград или по большим ежегодным праздникам[1170]. В тот момент, когда на подмостках Франции появились первые пьесы Корнеля, в Бельгии серьезное драматическое искусство сводилось к школьной драматургии, писавшейся учителями-монахами для детей.

Влияние церкви на светскую литературу проводилось не только через драму. Разве поэзия не была для католической религии лучшим способом назидания и обращения инаковерующих? В связи с этим появляется совершенно новый тип писателя, священника-поэта, проповедующего в стихах о радостях божественной любви, о мерзости порока и ереси, стремящегося склонить души к мистицизму, «приправляя блюда вкусным соусом и посыпая их сахаром». Это был по существу тот же прием, какой применял Франциск Сальский, оживлявший священное красноречие красотами своего цветистого стиля, «совершенно так, как подают для возбуждения аппетита шампиньоны». Но Франциск Сальский писал главным образом для высшего общества, а через 20 лет иезуит Пуартэ (1605–1674 гг.), отдавший служению вере все воодушевление, всю силу и чистосердечие своего фламандского темперамента, обращался, наоборот, к простому народу и городскому населению. Несмотря на погрешности против хорошего вкуса, его сочинения в смысле оригинальности и. живости принадлежат к лучшему из того, что было в нидерландской литературе того времени. Они так же поднимались над банальностью, пошлостью и скучным однообразием, свойственным произведениям благочестивой поэзии того времени, как сочинения Марникса превосходили общий уровень писаний памфлетистов XVI в.[1171].

Но если, несмотря на наличие нескольких крупных произведений, фламандская литература XVII в. была уже на пороге упадка, который обнаружился совершенно ясно после смерти Пуартэ, то по сравнению с нею французская литература производила впечатление еще более безжизненной. Это может показаться на первый взгляд странным, так как употребление французского языка сделало в тот период новые значительные успехи. И не потому, что он проник глубже в гущу народных масс или занял более важное место в административном аппарате страны. У мелкой буржуазии, занимавшейся своим ремеслом, сидя на одном и том же месте во Фландрии, не было нужды изучать французский язык, и вряд ли нужно особо отмечать, что он не преподавался детям бедняков в воскресных школах. Кроме того во фламандских областях общинные управления, провинциальные штаты и судебные коллегии вели свои заседания и переписку на фламандском языке[1172]. Судопроизводство велось на фламандском языке; нотариусы писали здесь свои протоколы тоже на фламандском языке[1173], и наконец все постановления и указы издавались здесь на фламандском языке. Французский был лишь официальным языком центрального правительства, Большого мехельнского совета, счетных палат, которые впрочем не имели никакого соприкосновения с народом. Что касается армии, то она пользовалась французским лишь поскольку не применялся испанский. Наконец во второй половине XVII в: король не порвал еще с традицией назначать во фламандские диоцезы лишь епископов фламандского происхождения[1174].

Однако так как французский был языком центрального правительства, то естественно, что знание его требовалось от всех тех, кто хотел занять государственную должность[1175]. Но в особенности значительные непрерывные успехи он делал среди дворянства и в силу этого среди всех разбогатевших семей, стремившихся добиться дворянского звания. Установленная в государстве социальная иерархия предназначала французскому роль языка аристократии. Он принадлежал теперь подобно шпаге и гербам к числу отличительных признаков дворянина. К тому же расцвет французской литературы и культуры со времени царствования Генриха IV значительно содействовал распространению знания французского языка. Далее, в то (время как религиозный разрыв привел к духовному размежеванию между Бельгией и Голландией и в связи с этим обрек фламандский на роль провинциального языка, католической Франции нетрудно было оказывать свое влияние на католические Нидерланды. Однако она не пользовалась в них популярностью. Ее опять стали считать исконным врагом, в особенности с 1637 г. В том же положении, как и Янсений, ставший более чем наполовину французом и написавший все же против Франции свое сочинение «Mars Gallicus», находилось множество его современников. Но как могли они противостоять многовековому влиянию, которое оказывала эта страна? Даже такие истинно испанские по своим обычаям и взглядам государи, как Альберт и Изабелла, вынуждены были проявлять уважение к традиции и допускать, чтобы при их дворе говорили на языке Генриха IV. Кроме того, разве этот язык не был родным языком валлонского дворянства, оказавшего такую большую помощь в деле возвращения назад южных Нидерландов под власть Филиппа II и в лоно истинно католической веры? Но главное, не считался ли он официально «бургундским языком» и не служил ли он в качестве такового для подчеркивания перед Испанией независимости страны?[1176]