Разумеется, Лувен и Дуэ долгое время еще имели выдающихся преподавателей. Но как могли эти преподаватели, при тех условиях, в которых они находились, позволить себе хотя бы малейшую смелость? Опека, тяготевшая над факультетами, связывала их по рукам и по ногам, делала их косными и привела под конец к тому, что на них преподавалась только официальная наука. Уже в начале XVIII в. Гейнзий констатировал первые признаки упадка высшего образования в Лувене. Блестящая слава, которой столько времени пользовался университет, быстро померкла. В то время как Лейден, его кальвинистский соперник, привлекал со всех концов Европы профессоров и студентов, Лувен комплектовал свои кадры исключительно из своих же бельгийских провинций. К тому же он прилагал огромные усилия, чтобы удержать за собой хотя бы этот ограниченный круг лиц. Так, он старался запретить иезуитам преподавать философию[1159] и помешал созданию в Льеже конкурирующего университета. Только один теологический факультет сохранял еще кое-какую независимость. Здесь еще не совсем угас дух Байя. Ярким проявлением его было издание в 1640 г. «Augustinus», развязавшее последнюю идейную борьбу, которая до конца XVIII в. волновала страну. За пределами университета обстановка была еще более неблагоприятна для свободного развития научной деятельности. Цензура, осуществлявшаяся государством и церковью над всей духовной деятельностью, система инквизиции, применявшаяся к книгопечатанию и книжному делу, парализовала всякую духовную инициативу, расходившуюся со строго католическим духом. Всякое научное исследование вскоре прекратилось ввиду той осторожности, которую приходилось соблюдать при этом. Известно, как поплатился ван Бельмонт за опубликование в 1617 г. наблюдений, сделанных им над животным магнетизмом. Иезуит Роберти написал на него донос епископскому суду в Мехельне, обвиняя его в ереси; он вынужден был принести торжественное отречение, и лишь через 2 года после его смерти его родным удалось добиться его реабилитации.
Однако было бы ошибочно думать, что эрцгерцогская чета была принципиально враждебна науке и распространению высшего образования. Она была иного мнения, чем юрист Перес, полагавший, что невежество народа полезно для государственной власти[1160]. Она наоборот, осыпала писателей, ученых и артистов доказательствами своего благоволения[1161]. Но приступить к исследованию важнейших вопросов, которые как в области религии, так и философии и истории будят человеческую любознательность, было слишком рискованным для науки, несмотря на доброжелательство правительства, и она стала медленно хиреть в тех тесных рамках, в которые она была зажата. Правда, историческая наука давала еще в первой половине XVII в. довольно значительную научную продукцию, но при ближайшем знакомстве с ней можно убедиться, что она свидетельствует о характерной робости. Тщетно Ришардо и Пекий добивались, чтобы историки занялись вопросами новейшей истории[1162]: они предпочитали благоразумно отворачиваться от них. Ван дер Гар, Бургунд и Понт Этер довели изложение нидерландских войн до конца XVI в. или даже до начала 12-летнего перемирия, но они не имели продолжателей. Все историки обратились к прошлому. Они отгородились от настоящего изучением древнего периода национальной истории. Это были издатели источников вроде Мирен, исследователи древностей вроде Мальбранка, составители описания печатей вроде Вредин, исследователи манускриптов или археолога вроде Сандера. Как бы преданы они ни были новому режиму, но они чувствовали, что могли бы говорить о нем лишь с величайшей осторожностью. Ни один из них не решался выйти за пределы средневековой истории. Они предоставили итальянцу Бентивольо изобразить картину правления Альберта и Изабеллы, современниками которого они были.
Надо кроме того отметить, что почти все они принадлежали к католическому духовенству. И это тоже чрезвычайно характерно. В строго конфессиональном государстве XVII в. католическая церковь поглощала все духовные силы народа. Ее победа придала ей веру в себя и оптимизм, необходимые для развития научной деятельности. Она чувствовала себя совершенно свободно, не испытывала никаких стеснений в рамках ортодоксии, которые светский человек постоянно боялся перешагнуть. Так как она была тесно связана с государством, то ей нечего было бояться его. И, наконец, она была кроме того защищена от цензуры, так как она осуществляла ее сама. Поэтому в Бельгии XVII в. она опять заняла в умственной жизни почти такое же положение, как и в средние века. Да и как могла она, руководи всем просвещением страны, не руководить одновременно и высшим образованием?
Литературная деятельность католического духовенства не была одинаково оживленной во всех организациях этой огромной корпорации. Ее нельзя правильно оценить, если не отметить с самого же начала, что вся она была проникнута влиянием иезуитов и что именно в недрах иезуитского ордена она нашла свое высшее выражение. Незачем возвращаться к тому, что мы уже говорили по этому поводу. Подобно тому как иезуиты были главными воспитателями католических Нидерландов, точно так же они стояли там во главе литературного и научного движения. У Возрождения, с принципами которого они вели столь решительную борьбу, они тем не менее заимствовали его внешний блеск и его методы. В своих школах они объясняли своим ученикам языческих авторов, а в своем грандиозном предприятии «Acta Sanctorum» они применяли научную критику источников священной истории, которую они очистили от наслоения легенд, с тем чтобы затем предоставить заниматься ею в очищенном и углубленном виде католическим ученым. Не было таких отраслей знания, которые остались бы незатронутыми ими: Лессий занимался моралью и правом, Скрибаний — экономическими вопросами, болландисты — историей, Эгильон — физикой, Григорий Сен-Венсан и его ученики Сараза, Айнском, Гезий, Таке — математикой. И это были лишь вожди подлинной армии теологов, полемистов, педагогов, риторов, грамматиков и всякого рода других ученых! Литературная продукция бельгийских иезуитов с 1600 и примерно до 1650 г. может действительно повергнуть в изумление. Ее плодовитость напоминает плодовитость гуманистов XVI в., и она объясняется в общем теми же причинами. Воодушевление идеалами Возрождения, так же как и воодушевление идеалами католицизма, должно было породить как там, так и тут, одинаковое пламенное рвение и одинаковую жажду действовать и обращать.
На фоне необычайной плодовитости иезуитов еще ярче выделяется крайне жалкая скудость светской литературы. Но нет ничего более понятного, чем упадок фламандской и французской литературы в Бельгии после окончания религиозных волнений XVI в. Ведь светским людям было отныне запрещено заниматься главным, волновавшим тогда всех вопросом, а именно религиозным. Область веры была для них закрыта, точно так же как и область политики. Кальвинисты и республиканцы, в течение стольких лет наводнявшие страну потоком брошюр, «апологий» и манифестов, среди которых еще до сих пор выделяются сочинения Марникса, перекочевали теперь в Голландию. Именно здесь в обстановке религиозных разногласий и политических споров расцвета торговли и национальной гордости, поощряемой победами и благосостоянием, — нидерландская литература переживала теперь, при ближайшем участии протестантских эмигрантов из Бельгии, начало своего золотого века. На юге, наоборот, воцарилось глубокое молчание. Народ предоставил духовное руководство собой католической церкви, а светское руководство монархическому государству. Он примирился со своей участью: у него не было больше желания, чтобы голос его был услышан. Правда, в среде духовенства сохранился живой интерес к умственной деятельности. Но именно благодаря этому светская литература была окончательно задавлена, ибо церковь пользовалась исключительно латинским языком, и это еще более упрочивало и усиливало пренебрежительное отношение к народному языку, созданное приверженцами Эразма и гуманистами. Только одна латынь, которая была столь же универсальной, как религия и разум, казалась достойной величия мысли. В 1653 г. Гейлинкс высокомерно заявил, что фламандский язык должен ограничиваться только «кухней и пивной»[1163]. Таким образом национальные языки были изгнаны из серьезной литературы. Последняя однако не только почти целиком поглощена была католической церковью, но она, если можно так выразиться, облеклась еще в римские одежды. Она осталась верна научным традициям XVI в., и светские люди, посвятившие себя ей, т. е. университетские профессора или высшие гражданские чиновники, покорно мирились с установившимся обычаем.
