Винтер впервые за все время глянула на другую девушку. Мин лежала навзничь, откинув руку и прижав другую к животу. Пуля навылет пробила шею, вырвав изрядный кусок плоти. Мин еще дышала, часто и неглубоко, но пробитое горло при каждом вздохе пузырилось свежей кровью. Глаза ее были широко раскрыты.

Для Винтер стало очевидно, что ей уже ничем нельзя помочь. Она повернулась к Джейн, которая пыталась сесть.

— Помоги ей, — с мольбой повторила Джейн. — Она истекает кровью. Винтер…

— Лежи смирно. — Винтер схватила ее за плечи, придавила к земле. — Не двигайся.

— Она оттолкнула меня, — пробормотала Джейн. — Когда услышала твой крик.

Мин издала клокочущий звук, судорожно скребя землю. И наконец, благодарение господу, стихла.

— Она… — Джейн не могла видеть Мин, но взгляд ее не отрывался от лица Винтер.

— Мертва, — сказала Винтер. — Надо вывести тебя отсюда. Они могут повторить попытку.

— Абби, — проговорила Джейн. — Где она?

— Я здесь.

Абби опустилась на колени рядом, сжала руку Джейн. Винтер взялась за другую руку, и вдвоем они подняли ее на ноги. Тотчас Кожаны вновь живым щитом сомкнулись вокруг них. Винтер глянула вверх, на парапет донжона. Стрелки Ореха до сих пор вели огонь, но на парапете не было заметно ни души.

Джейн, выпрямившись, смотрела на мертвую Мин. Рука ее, липкая от крови, с силой стиснула плечо Винтер.

— Готовьте таран, — очень тихо сказала она.

— Если мы ворвемся туда, — торопливо, едва слышно проговорила Винтер, — погибнут другие люди, много людей. Может быть, все–таки попытаться…

Голос Джейн взвился до крика, тотчас облетевшего весь двор:

— Готовьте чертов таран!

Сотни глаз впились в ее залитое кровью лицо, и из сотен глоток вырвался неистовый рев. Толпа в едином порыве хлынула вперед.

Дом занялся снаружи. Огонь, перекинувшись со старых, сухих, точно трут, бревен конюшни, охватил входную дверь, разбежался по стенам и взлетел на крышу. С гулким уханьем полыхнул мягкий ковер в прихожей, и тюлевые занавески, которые так любила мама, всплеснулись, объятые пламенем, словно клочья невесомой паутины.

Маркус знал, что спит и видит сон, но это ничего не меняло. Он шагнул в обугленную дыру на месте входной двери и пересек прихожую. Огонь плясал на стенах, жадно пожирал старинные обои, и Маркус брел по коридору пламени.

Вокруг метались и кричали люди. Слуги, кто в ливреях, кто наспех завернувшись в простыни, бросались вперед, пытались пробиться к выходу, но тут же отступали, бессильные перед стеной огня. В глубине дома что–то с грохотом обрушилось, и до Маркуса донеслись пронзительные крики.

Все лица скрывала тень. Он их почти и не помнил. Он прошел через толпу, как призрак.

Снова крик, теперь уже с верхнего этажа. Тонкий, жалобный, пронзительный вскрик до смерти перепуганной девочки.

«Элли!»

Маркус сорвался на бег — вернее, как часто бывает в снах, он не бежал, а нестерпимо медленно плыл, изо всех сил работая ногами, но еле продвигаясь вперед. Добравшись наконец до главной лестницы, он увидел, что сестренка в белой ночной сорочке стоит на лестничной площадке и широко раскрытыми глазами смотрит на все сильнее бушующее пламя.

— Элли!

За ревом огня он даже не смог расслышать собственного крика. Если сестра и услыхала его, то ничем этого не показала. Лишь развернулась и побежала прочь, вверх по лестнице.

Маркус бросился следом, заскользил по лестничной площадке, ухватившись за шар, венчавший перила, как делал до того тысячу раз. Выбрался в коридор верхнего этажа и успел заметить, как Элли нырнула в свою спальню, лишь взметнулись на бегу светлые волосы, выбившиеся из–под чепчика. Маркус побежал за ней, миновав собственную комнату, где на двери у самого плинтуса до сих пор были видны выбоины от ударов — он имел привычку закрывать дверь пинком.

Спальня Элли была при пожаре сущей ловушкой: балдахин на кровати, ковер, множество мягких игрушек. Дым уже густо выстилал потолок, щупальцами сползал по стенам. Элли, кашляя, побежала прямиком в угол, где стоял громадный гардероб, расписанный в ярко–зеленых и небесно–голубых тонах.

— Нет! — закричал Маркус. — Элли, не надо! Стой…

Девочка не послушалась — или просто не могла его услышать, ведь на самом деле его здесь не было. Она забралась в гардероб и захлопнула за собой дверцу, наивно прячась от огня и удушливого дыма. Маркус пересек комнату — на это ушла, казалось, целая вечность, ковер лип к ногам, как тянучка, — и схватился за ручку дверцы. Дернул — и почувствовал сопротивление изнутри. Тогда он как следует уперся ногами и рванул ручку к себе, всем весом откинувшись назад.

Внезапно дверца подалась, и Маркус, не удержавшись на ногах, повалился навзничь. Теперь огонь окружал его со всех сторон, набивные мишки и зайцы пылали, словно крохотные факелы, струйки пламени растекались по ковру. На четвереньках Маркус подполз к гардеробу, распахнул дверцу настежь и…

Внутри был один только пепел. Черный, мельчайший, как пыль, он тек меж пальцев и полосами оседал на лице.

Долгое время Маркус лишь неотрывно смотрел на горку пепла, отрешенно слушая неистовый рев огня и треск рушащихся балок. Наконец он поднялся и побрел назад к лестнице. Путь, который еще недавно занял у него целую вечность, сейчас промелькнул мгновенно. Шаг, второй — и вот он уже в прихожей, объятой пламенем, смотрит в темноту за прямоугольником входной двери.

Там стоит человек. Лицо его, как и все другие лица, скрыто тенью, но на плечах его — длинная тяжелая шинель, и черные кожаные полы хлопают на ветру, точно крылья.

Конкордат.

Маркус открыл глаза. Он сидел, забившись в угол, в кромешной темноте, под ним каменные плиты пола, позади него — каменные стены. И видел он лишь одно: вертикальную полоску бойницы, узкий блик рассеянного звездного света.

Он никак не мог вдохнуть полной грудью, словно получил увесистым кулаком под дых. То же самое с ним было восемнадцать лет назад, в день, когда ему сообщили о пожаре.

«Никто не выжил».

И конечно же, самого Маркуса при этом не было. Сон — всего лишь сон, не более. Но эта фигура в длинной черной шинели…

Орланко.

Мысль, подспудно возникшая в подсознании, сама собою всплыла и обрела облик в его сне.

Пожар — дело рук Орланко.

У Маркуса не было никаких доказательств, ни единой улики, что можно было бы предъявить в суде, но преступный почерк был ему знаком по документам из жандармского архива, и он приводил именно к такому и никакому иному выводу. Конечно, вице–капитана мог вынудить к содействию какой–нибудь влиятельный граф, главарь преступного мира или даже иностранный шпион, но до сих пор Маркус не обнаружил ни единого свидетельства того, что таинственный «друг» Гифорта когда–либо требовал от пего сделать что–нибудь значительное. Так, время от времени потерять в ворохе бумаг неугодное донесение или затянуть следствие, пока дело не забудется вовсе. Всякий раз, когда Конкордату было нужно от чего–то избавиться.

Насколько Маркус знал, его родители никогда не занимались политикой, не совершали ничего, что могло бы вызвать гнев Последнего Герцога. Впрочем, по слухам, неизменно сопровождавшим деяния Орланко, это и не имело особого значения. Люди, как гласила молва, исчезали из–за того, что были конкурентами борелгайских дельцов, союзников Орланко, владели слишком большим количеством облигаций Короны или просто случайно увидели то, что не подлежало огласке.

«Да что же такое они могли увидеть?..»

Глухая, обжигающая ярость всколыхнулась в нем.

«Какая нелепость! Неужели мне стало бы легче от того, что у Орланко была веская причина от них избавиться?»

И все же при одной только мысли о том, как Последний Герцог походя, по пустячному поводу губит человеческие жизни, Маркусу отчаянно хотелось стиснуть кулаки и проломить стену.