Отъезд Аля Капоне из Алькатраса в грядущем январе считался делом решённым, и он думал теперь только об этом и о своей новой жизни. 18 декабря он писал Мэй:

«...Я только что вернулся из церкви. Отец Кларк пригласил сюда другого священника, недавно приехавшего из Италии, и он прочитал нам хорошую проповедь, всё больше об Италии и Германии[70]. Пока же, сердечко моё, не беспокойся, пожалуйста, обо мне, потому что мне становится лучше с каждым днём. Мне делают два укола в неделю, и мне совсем не больно. Я упражняюсь в прогулочном дворике пять дней в неделю и ещё в субботу и воскресенье. Снова занялся музыкой, читаю много ежемесячных и еженедельных журналов, принимаю каждый день горячую ванну[71], кормят хорошо три раза в день. Надеюсь снова увидеть тебя и Сонни, прежде чем уеду отсюда 18 января. У меня много песен, которые я написал, чтобы он пел их тебе, и я сыграю их на пианино или мандоле. Свяжись с моим дорогим братом Ральфом, пусть как-нибудь найдёт эти 37 тысяч долларов штрафа и издержек, которые мне нужно тут уплатить, и тогда я смогу уехать в тюрьму округа Кук. Мне надо будет уплатить там ещё один штраф в десять тысяч долларов. Но когда я попаду туда, я смогу видеть тебя и всех наших дорогих родных каждую неделю, и с этим приговором будет покончено. Никогда больше я не сделаю ничего такого, что разлучило бы меня с тобой...»

Вопрос о деньгах оказался болезненным. Капоне, для которого самой мелкой купюрой была сотенная, все сбережения хранил в наличных, распределив их по разным заначкам, о которых знал только он. Во время его длительного отсутствия его семья начала испытывать материальные затруднения, и сумма штрафа — 37 617 долларов 51 цент — теперь казалась неподъёмной.

Властям не удалось отыскать имущество, которое можно было бы использовать как залог (лишнее доказательство того, что обвинение шито белыми нитками). Дом на Прери-авеню был оформлен на имя Терезы, дом на Палм-Айленде — на Мэй. Когда в 1936 году Мэй прислали бумагу, что в случае неуплаты штрафа её дом будет конфискован, Майкл Ахерн посоветовал ей не обращать на это внимания — и совершенно зря. 22 декабря 1938 года в «Майами ньюс» вышла статейка под заголовком «Капоне банкрот, усадьба в Майами — его единственное имущество», в которой говорилось: «Судебные издержки, гонорары адвокатам и крупные долги по подоходному налогу вобрали в себя все наличные средства Капоне и заставили его заложить на кабальных условиях единственную недвижимость, которой он владеет». Это сменивший Ахерна Тейтельбаум сумел заложить дом за 35 тысяч долларов (насчёт «кабальных условий» — обычное газетное преувеличение).

Пресса поносила Тейтельбаума, называя его адвокатом гангстеров; но в чём ему нельзя было отказать, так это в уме и добросовестности. Младший брат Капоне Мими (теперь официально носивший имя Джон Мартин) выдал Тейтельбауму чек на эту сумму и ещё 2962 доллара 29 центов наличными; этими деньгами адвокат полностью покрыл долг по штрафу, к которому добавили еще 74,78 доллара «комиссии». Чек поступил в Алькатрас только 4 января 1939 года, и лишь тогда Мэй смогла вздохнуть с облегчением: с государством расплатились сполна, дом сохранили[72]. И после этого Ахерн и Финк ещё имели наглость обратиться к Ральфу за своим гонораром! Не будем приводить точный адрес, по которому он их послал.

Тогда же, в начале января, Капоне получили тревожное письмо от преподобного Кларка: «Они разрушают Аля. Пичкают его лекарствами в лазарете, и он потерял память. Не мог вспомнить даже моё имя». Мэй схватилась за голову, но ничего поделать было нельзя: бетонную стену узилища головой не прошибёшь.

В конце 1938 года тюремные власти решили, что последний год Капоне проведёт не в тюрьме округа Кук, а в какой-нибудь федеральной тюрьме на Западном побережье, где и медицинское обслуживание лучше, и надзор строже.

В ночь на 6 января 1939 года Капоне разбудили, подняли с больничной койки, одели и приковали наручниками и ножными цепями к двум охранникам, справа и слева от него. Было темно, хоть глаз выколи. Звеня цепями, троица продвигалась мелкими шажками к причалу в окружении других охранников, вооружённых автоматами. (Ходили слухи, что во время перевода в другую тюрьму Капоне могут похитить. Кто? Зачем? Неважно. Но принять меры необходимо). Высадившись на материк, прибыли на железнодорожный вокзал Окленда; ночной поезд двинулся на юг. Утром, в обстановке строжайшей секретности, вышли из вагона на станции Глендейл к северу от Лос-Анджелеса и сели в чёрные автомобили, которые доставили их в тюрьму на острове Терминал. Там заключённый AZ-85 стал TI-397.

Тюрьма на южной оконечности острова Терминал, рядом с базой Береговой охраны, открылась совсем недавно — 1 июня 1938 года. На её сооружение потратили два миллиона долларов. Туда сразу поместили 610 мужчин и 40 женщин. Вокруг центрального корпуса, имеющего форму четырёхугольника, стояли три блока камер. Забегая вперёд скажем, что судьба этой тюрьмы развивалась зеркально судьбе Алькатраса: в 1942 году её передадут Военно-морскому флоту и со временем превратят в штрафные казармы для моряков, осуждённых военным судом. Но в 1950-е годы тюремные корпуса передадут штату Калифорния под госпиталь и психиатрическую больницу.

Главным врачом тюрьмы на острове Терминал назначили Джорджа Хесса, который хорошо знал Аля Капоне, поэтому номер 397 не подвергался обычным процедурам медосмотра, как все новенькие, а был сразу доставлен в лазарет.

Ровно через неделю после того, как Капоне покинул Алькатрас, сделать это попытались ещё четыре человека — но, естественно, без распоряжения властей. Ровесник «Снорки», «решительный и безжалостный» (по выражению одного из его товарищей) Артур Баркер по кличке Док, приговорённый к пожизненному заключению и прибывший в Алькатрас в 1936 году, довольно скоро угодил в блок для буйных заключённых вместе с Дейлом Стэмпхиллом, Генри Янгом и Руфусом Маккейном. Они сговорились бежать, подпилили решётки в своих камерах и в ночь на 13 января 1939 года перелезли через стену тюрьмы под прикрытием густого тумана. На берегу они разделились: Баркер и Стэмпхилл попытались добраться вплавь до Сан-Франциско, но прилив принёс их назад. Тогда они принялись наскоро строить плот из обломков дерева, порвав рубашки на полосы, которые использовали как верёвки. В это время туман рассеялся, и их увидели с дозорной вышки. Команду «руки вверх!» беглецы проигнорировали, хотя, возможно, и не расслышали, как впоследствии утверждал Стэмпхилл. Часовой открыл огонь, метя в ноги. Одновременно другой выстрел грянул с патрульного катера; Баркер был ранен в голову. Всех четверых поймали, троих отвели в карцер, Баркера же отправили в операционную. Когда врачи хотели сделать ему переливание крови, он вырвал трубку, вставленную в вену, и умер. А Капоне хотел жить.

На Терминале его лечили так же, как в Алькатрасе, только теперь ещё и нарочно заразили малярией: считалось, что высокая температура погубит бактерии — возбудители сифилиса. Ничего не помогло: болезнь уже давно перешла в третичную фазу и приняла форму нейросифилиса. На этой стадии ухудшение памяти и внимания достигает степени деменции, руки дрожат, язык заплетается, а раздражительность переходит в депрессию и галлюцинации. У Аля все симптомы были налицо: периоды ясного рассудка чередовались с бредом. Репортёры, которым посчастливилось пообщаться с разговорчивыми охранниками, с радостью сообщали читателям, что у Капоне «крыша едет, он за ней», и подтверждали это красочными описаниями его поведения. Люди со стороны, приезжавшие в тюрьму по служебной надобности, рассказывали, как Аль Капоне встретил Христа. В это же самое время тайные агенты, присланные из Чикаго, чтобы выяснить, насколько оправданным было решение не возвращать Капоне в тюрьму округа Кук, рапортовали, что он совершенно здоров. Каждый видит ситуацию с той стороны, которая выгодна ему. Кстати, Мэй, приехавшая на свидание к мужу, потом уверяла родных и друзей, что Аль чувствует себя прекрасно. На самом деле она просто не хотела говорить правду, чтобы они не пали духом. Аль, конечно же, сильно изменился, и она не могла этого не заметить, но свято верила, что это всё от воздействия тюремных стен; стоит ему вернуться домой, к родным пенатам — и болезнь отступит. Сонни она тоже решила пока ничего не рассказывать: пусть спокойно учится.