В 1925 году в Большом Чикаго убивали в среднем по одному-два человека в день, взорвалось не меньше сотни бомб. Конечно, не все эти убийства были делом рук гангстеров, но на их долю приходилось до двух третей. В отеле «Хоторн», который Аль Капоне превратил в свою штаб-квартиру, установили пуленепробиваемые ставни, в вестибюле дежурила вооружённая охрана. Все номера были разобраны членами банды, посторонние в отель заглядывали редко — разве что какой-нибудь несведущий приезжий вздумает подкрепиться в ресторане на первом этаже. Впрочем, он быстро смекал, что к чему. В Чикаго уже тогда проводились обзорные экскурсии по городу в автобусах с сиденьями на крыше, и «Замок Капоне», как его называли гиды, стал одной из достопримечательностей, включённых в туристический маршрут. При отеле был «Табачный магазин Хоторна», выполнявший роль букмекерской конторы и игорного дома «для своих», а также бар, который посещали только члены банды и где можно было снять проституток, работавших на втором этаже.

Известность позволяла держать на расстоянии случайных людей, но могла сослужить дурную службу, поскольку и полиция, и конкуренты знали, где можно найти Аля Капоне. Когда он ночевал дома, с женой, то часто просыпался среди ночи с криком: ему снились кошмары, и Мэй приходилось менять влажные от пота простыни. В снах он видел, как сидит в ресторане, входят люди с автоматами, тра-та-та-та — и он лежит в луже собственной крови, продырявленный, как решето. Бывало, что такая ситуация потом воспроизводилась наяву, но Алю удавалось избежать гибели. Мэй считала, что он обладает даром предвидения и эти сны — вещие, позволяющие остаться в живых. Однако один повторяющийся кошмар заставлял Капоне терзаться сильнее всего: из реки извлекают два тела — женщины и ребёнка, и он узнаёт Мэй и Сонни... По негласным законам криминального мира сводить счёты можно было только с мужчинами — семьи ни при чём; но когда имеешь дело с такими чокнутыми, как Вейсс или Багз Моран, разве можно быть в чём-то уверенным? Аль как-то признался Ральфу, что хочет «завязать»: денег у него уже достаточно, сколько можно так жить — в постоянном напряжении, в страхе за себя и своих близких? Но «завязать» было не так-то просто: нужно уйти с поля боя победителем, иначе покоя не обрести.

Где бы Аль ни находился, он ежедневно звонил домой: либо сразу после пробуждения (то есть около полудня, поскольку ночь проходила в тайных совещаниях или разнузданных попойках), либо в обед (для Терезы и Мэй это был ужин). Обычно трубку первой хватала Мафальда, затем передавала её матери, и лишь когда Тереза наговорится с сыном, наступала очередь Мэй. Аль всегда мог определить по их голосам, ругались они сегодня или ещё не успели, и как истинный дипломат разряжал обстановку, пошутив с матерью и ласково поговорив с женой. Сына он тоже любил до безумия, и Ральфи порой огорчался, сравнивая свои отношения с отцом с отношениями между дядей и кузеном. От Сонни скрывали, чем на самом деле занимается его отец; в школу он, в отличие от Ральфи, не ходил — учителей к нему приглашали на дом. Но это было связано не только со страхами Мэй, что сына похитят, но и со здоровьем мальчика, остававшимся слабым. В особенности его мучили ушные воспаления, причинявшие сильную боль. Мастоидит — отвратительная штука: бедный ребёнок страдал от жара, плакал и не спал по ночам; Мэй тоже не смыкала глаз, и Аль, конечно же, не мог оставаться безучастным: он мужчина, он должен «что-то сделать».

По рассказам, чикагские доктора отказались лечить сына Капоне: не могли гарантировать счастливого исхода операции (неудача грозила глухотой) и боялись последствий. Оставалось ехать в Нью-Йорк. Поручив дела Джейку Гузику и своему брату Ральфу, Аль с женой и сыном в сопровождении нескольких телохранителей сел в поезд.

В Нью-Йорк они прибыли во второй половине декабря 1925 года и отправились в Гарлем, на Сент-Николас-плейс, в кабинет доктора Ллойда, согласившегося провести операцию за тысячу долларов. Антибиотиков тогда не было, поэтому врачу предстояло сделать небольшой надрез барабанной перепонки и ввести туда трубку для отвода гноя из среднего уха. Эта трубка потом сама должна была выйти обратно, а надрез — зажить естественным путём. Операция завершилась благополучно: муки Сонни прекратились, хотя левым ухом он теперь слышал очень плохо.

Удачная операция стала неплохим подарком к Рождеству. Аль Капоне отпраздновал его с семьёй, а потом продолжил пировать с друзьями. Ранним утром 26 декабря Аль и Фрэнки Йель со своими телохранителями находились в бруклинском клубе «Адонис», как вдруг туда завалились «белоручники»: Дик Лонерган по прозвищу Деревянная Нога, возглавивший банду Дикого Билла Ловетта, хотя ему тогда ещё не исполнился 21 год, и пятеро его людей. Дик был младшим братом Анны Лонерган, вдовы Билла Ловетта; ему ещё в детстве отрезало трамваем левую ногу, зато он быстро выхватывал пистолет правой рукой. Его семь раз арестовывали по делам об убийстве, но ни один свидетель не смог его опознать.

Ирландцы были уже сильно пьяны. Окинув взглядом присутствующих, Лонерган отпустил несколько громких замечаний по поводу «макаронников», а когда в клуб зашли три девушки-ирландки вместе со своими ухажёрами-итальянцами, погнал их прочь, крича: «Возвращайтесь с белыми мужиками!»[21] Тут свет вдруг погас и раздались выстрелы. Посетители в панике бросились к выходу; раздались грохот опрокидываемых столов, звон разбитого стекла, женский визг... Прибывшая по вызову полиция обнаружила на улице бездыханное тело Аарона Хармса — лучшего друга Лонергана; кровавый след привёл внутрь, в танцзал, где возле механического пианино лежали сам Лонерган и наркоман Корнелиус Ферри по прозвищу Шприц: их убила явно не шальная пуля. Четвёртого, Джеймса Харта, нашли в нескольких кварталах от клуба: он, дважды раненный в ногу, полз по тротуару. Его отвезли в больницу, где он поправился, но на вопросы полиции отвечать отказался, сказав, что вообще не был в «Адонисе», а ранила его случайная пуля, выпущенная из проезжавшей мимо машины. Два остальных члена «Белой руки» словно воды в рот набрали. Тем не менее полиция арестовала семерых, включая Аля Капоне, но отпустила всех под залог от пяти до десяти тысяч долларов, и со временем дело было закрыто. (В Нью-Йорке Капоне не был знаменитостью, в газетах его имя упоминалось без комментариев). Анна Лонерган открыто заявила, что эта резня — дело рук «понаехавших»: американцы ирландских кровей ни за что не пошли бы на такое в светлый праздник Рождества Христова. Случайно это вышло или нет, но после смерти Лонергана «Белая рука» исчезла из Бруклина, и Фрэнки Йелю больше никто не мешал. Со стороны ирландцев, разумеется...

В общем, поездка удалась.

По возвращении тревожные симптомы обнаружились уже у Мэй. У неё и раньше бывали приступы мигрени, проблемы со зрением, но тогда это списывали на нервное переутомление из-за тревоги за сына и мужа. Теперь же она обратилась к доктору Дэвиду Оменсу, и тот обнаружил у неё сифилис. Врачу пришлось как следует припугнуть Мэй, чтобы заставить её пройти курс лечения в клинике Майо: а вдруг медперсонал проболтается и все узнают, что жена Капоне лечится от... ну, вы понимаете. Заразиться она могла только от одного человека. Значит, и Сонни так мучился от того, что подцепил заразу ещё до рождения — в утробе матери! Мэй сказала Алю о диагнозе, однако он отказался обследоваться и тем более лечиться. Тоже опасался огласки? Надеялся, что само пройдёт? Или просто было не до того?

К двадцати семи годам он оказался во главе преступного синдиката, общий доход которого составлял порядка 105 миллионов долларов в год; еженедельное жалованье получали около тысячи человек[22] — в общей сложности на это уходило тысяч триста (помимо взяток и «откатов»). Чтобы руководить сетью из сотен питейных заведений, игорных притонов и борделей, контролировать производство и поставки спиртного, следить одновременно за положением в верхах (поддерживая связи с политиками) и в низах (внедряя своих информаторов к конкурентам), не забывая уделять внимание своей семье, нужно было обладать недюжинными способностями. При этом Аль Капоне не плёл свою паутину где-то в тайном месте, куда к нему сходились бы все нити, а часто появлялся на публике, не отказываясь от общения с журналистами. Вот только ему не нравилось, когда его называли «Лицо со шрамом». Позируя фотографам (Аль это любил, потому что знал, что фотогеничен), он старался повернуться правой щекой или сесть так, чтобы шрам на левой щеке был незаметен; позже он даже использовал косметику для маскировки своей «особой приметы».