Реальность была совсем иной. Капоне сделался мишенью для насмешек зэков, в том числе из-за шаркающей походки и привычки что-то бормотать себе под нос. Несомненно, это были проявления прогрессирующей болезни, но на них никто не обращал внимания, пока 5 февраля 1938 года не грянул гром. Утром, когда дали сигнал отправляться на завтрак, дежурный офицер заметил, что Капоне одет в синий «воскресный» костюм, а не в комбинезон, какой заключённые носили по рабочим дням. Он сделал замечание, Аль поскорее переоделся и пристроился в хвост очереди, направлявшейся в столовую. После завтрака, когда все возвращались в камеры, Аль снова ошибся — вместо своего коридора пошёл в другой, но после окрика сразу исправился. Когда произвели распределение по мастерским, дежурный офицер обнаружил Капоне в его камере: он позеленел, его рвало. Сообщили помощнику коменданта; тот вызвал врача, который увёл заключённого в лазарет. Узнав об утренних инцидентах и увидев, что Капоне еле ворочает языком, доктор Хесс послал за психиатром Эдвардом Твитчеллом, и они констатировали первые симптомы паралича, вызываемого сифилисом.
Узнав о диагнозе, Капоне больше не стал противиться и согласился на спинномозговую пункцию. Жидкость отправили на анализ в Сан-Франциско, в военно-морской госпиталь; реакция на сифилис была положительной. Ещё до получения результатов анализа весь Сан-Франциско уже знал, что Капоне в больнице. Джонстона осаждали репортёры, он не успевал отвечать на телефонные звонки. Он говорил в трубку так, как научили его врачи, но всё равно 8 февраля газеты по всему миру вышли с крупными заголовками: «Аль Капоне сошёл с ума», «Аль Капоне в тюрьме лишился рассудка». «Окленд трибюн» писала, что Капоне сопротивлялся охранникам, тащившим его в больницу, плевал во встречных заключённых, поэтому на него надели смирительную рубашку. Вся Америка узнала по радио «сенсационные подробности».
Девятого февраля Мэй послала Джонстону телеграмму из Майами, начинавшуюся словами «по слухам», — никакой официальной информации она не имела. В последний день месяца у неё было запланировано свидание с Алем, на которое она собиралась взять с собой Мафальду, а теперь, «по слухам», Аля собирались переводить в другую тюрьму. Верно ли это? Ехать ли ей в Сан-Франциско, рискуя разминуться с мужем? Джонстон ответил: её муж в стабильном состоянии и без смирительной рубашки; в переводе нет нужды, он получает необходимое лечение; свидание лучше отменить и оставаться в Майами «до дальнейших указаний»; за информацией пусть обращается к Бейтсу в Федеральное бюро тюрем. Всё.
Естественно, Мэй это не успокоило — совсем наоборот. Алькатрас мог свести с ума кого угодно. Не так давно, 13 ноября 1937 года, покончил с собой 35-летний моряк Эдвард Вутке — номер 47, приговорённый за убийство к двадцати семи годам: вынул лезвие из точилки для карандашей и вспорол себе яремную вену; его нашли уже мёртвым в луже крови. В том же году 31-летний Руф Персфул, доведённый до отчаяния издевательствами других зэков, отрубил себе пальцы на руке пожарным топором; его признали шизофреником и перевели на остров Макнил[68]. Бедный Аль, как-то он там сейчас...
Теперь Аль был паинькой, от лечения больше не отказывался, хотя оно снова сводилось к еженедельным инъекциям бесполезного висмута и трипарсамида, и вскоре отправил письма родным — вполне здравые. «Если у тебя есть что-то на уме, что ты хотел бы сохранить между нами, а то твоя дорогая мама расстроится... я хочу сказать, что, может быть, у тебя есть что-то на уме по поводу твоего будущего, — писал он Сонни 17 февраля. — Сын, я хочу только одного: не препятствовать ему, поскольку твоя мать и твой папочка ничего не пожалеют для твоего здоровья и будущего».
А здоровье и будущее самого Аля были под вопросом. Ральф нанял нового адвоката, Авраама Тейтельбаума, и тот подал два ходатайства: в Федеральное бюро тюрем — чтобы Капоне перевели в другую тюрьму, где он получал бы необходимое лечение, и в Верховный суд — чтобы отменили годичный тюремный срок за мелкое правонарушение. Дней «хорошего поведения» в Алькатрасе набиралось достаточно для условно-досрочного освобождения 19 января 1939 года, к его сорокалетию. Хватит наказывать Капоне, его надо лечить! Но власти не спешили удовлетворять эти прошения.
Мэй всё-таки приехала в Алькатрас вместе с Ральфом, добившись свидания с мужем. Для любящей женщины не существует никаких преград. 28 февраля, когда они возвращались в гостиницу, за их такси погнались репортёры. Ральф велел шофёру давить на газ, чтобы оторваться от щелкопёров. Машина неслась по тротуарам, на красный свет, в запрещённом направлении по улицам с односторонним движением. Через сотню километров закончился бензин, и пришлось остановиться на заправке. Тотчас налетели стервятники; Мэй, ослеплённая вспышками фотоаппаратов, спрятала лицо в воротник, потом не выдержала и решила бросить этой своре кость. «Что я могу сделать, чтобы вы перестали гоняться за мной?» — спросила она. Репортёров интересовало одно: как себя чувствует Аль Капоне. «С Алем всё в порядке», — ответила Мэй. «Он поправится?» — «Да, поправится. Сейчас он просто приуныл и пал духом из-за большого нервного напряжения». Тут в разговор встрял Ральф — заявил, что его брат не сумасшедший. Мэй отвернулась, и дальше на вопросы отвечал он. Поняв, что больше им ничего не добиться, журналисты их отпустили. Шофёр, которому Ральф хорошо заплатил, похвалив его стиль вождения, предпочёл больше не связываться с этими пассажирами. Последний квартал до отеля они шли пешком.
Прослышав о помешательстве Снорки, его недруги наверняка возликовали, но ненадолго. «Заклятый враг Аля Капоне арестован», — сообщила «Интернэшнл геральд трибюн» 22 апреля 1938 года, имея в виду Багза Морана. О нём, в отличие от Капоне, уже стали забывать, как вдруг он напомнил о себе довольно неожиданным образом: по всему Восточному побережью от Бостона до Майами начали всплывать фальшивые дорожные чеки компании «Америкой экспресс». «Основываясь на информации, полученной от осведомителя в преступном мире Питсбурга, и воспользовавшись предательством нескольких распространителей чеков, действовавших на Востоке, полиция арестовала девять человек, включая знаменитого Джорджа (Багза) Морана, некогда претендовавшего на трон в бандитском царстве Чикаго, — писала газета. — Группа фальшивомонетчиков была создана на развалинах банды, некогда правившей Норд-Сайдом Чикаго под железной рукой Морана. Головорезы, составлявшие старую банду, были убиты или рассеяны в ходе гангстерских войн с бойцами Аля Капоне “Лицо со шрамом” — гангстера из Саут-Сайда, который ныне отбывает одиннадцатилетний тюремный срок в Алькатрасе за неуплату подоходного налога. Остатки старой банды держались, пока отмена “сухого закона” не переломила ей хребет». Вот так.
А 23 мая Джимми Лукас (тот, что двумя годами ранее пырнул Капоне ножницами), Томас Лимерик и Руфус Франклин предприняли силовую попытку побега: набросились на офицера Ройяла Клайна и забили его до смерти гвоздодёром, выбрались на крышу и полезли на сторожевую вышку. Находившийся там Гарольд Стайте открыл огонь, убив Лимерика и ранив Франклина. Лукас сдался сам. За убийство охранника Лукаса и Франклина приговорили к пожизненному заключению и надолго посадили в карцер[69].
Зато прошение Роя Гарднера о помиловании было удовлетворено — 17 июня его выпустили. Он напечатал за свой счёт автобиографию «АДкатрас: Остров отчаяния», которую начал писать ещё в тюрьме. Его знакомый, открывший свой киоск на Всемирной выставке «Золотые ворота», которая проходила в 1939— 1940 годах на искусственном Острове сокровищ в заливе Сан-Франциско, помог её распространить. Книга стала сенсацией: впервые читатели получили возможность увидеть Алькатрас изнутри. Друг Гарднера Луис Санни снял по её мотивам короткий фильм «От наказания не уйдёшь»; полнометражная экранизация «Я украл миллиард» провалилась в прокате, и Гарднер — по выражению журналистов, «Джесси Джеймс XX века» — был забыт. 10 января 1940 года он покончил с собой в отеле «Гавернор» в Сан-Франциско, надышавшись парами цианида и слезоточивым газом. Ему было 56 лет. Он оставил подробную записку с изложением своей последней воли, прося в том числе не упоминать в связи с его смертью имя его дочери — хотел отсечь тёмный шлейф родства, который волочился бы за ней всю жизнь, мешая идти своей дорогой.
