Подъём был в 6.30, в 6.55 шли на завтрак. Пищу принимали в общей столовой, которую зэки прозвали «газовой камерой»: под потолком были закреплены канистры со слезоточивым газом, который начали бы распылять в случае бунта. Обеденный зал находился в длинном крыле, примыкающем к главному корпусу с западной стороны, рядом — кухня, на втором этаже располагался лазарет. Кухонные ножи и тесаки хранились в особом шкафчике на стене, их контуры были обведены чёрной краской, чтобы отсутствие какого-либо предмета сразу бросилось в глаза. Потоками зэков управляли с помощью свистков: куда и когда идти, где сесть, куда положить руки, когда приступать к еде. Зато на питание никто не жаловался: в Алькатрасе зэков кормили лучше, чем в любой другой тюрьме страны, — возможно, чтобы не давать им лишнего повода устраивать бунт. Кстати, охрана и тюремный персонал принимали пищу в одном помещении с заключёнными. Ели, сидя на скамьях; за каждым столом помещались шесть человек. На завтрак давали пропаренную пшеницу, омлет из одного яйца, молоко, кусок поджаренного хлеба с маслом и компот.
После завтрака заключённые возвращались в свои камеры, наводили там порядок и выставляли мусорное ведро в коридор. В 7.30 по свистку зэков разводили по мастерским: шесть дней в неделю те, кому было разрешено, по восемь часов работали в различных мастерских — например, шили робы для заключённых федеральных тюрем, чинили мебель, — а также в прачечной или в огороде. На входе в мастерские был установлен металлодетектор. Зарплату заключённые не получали, но заработанные каждым деньги перечисляли в трастовый фонд на его имя. 10 января 1935 года сильный шторм вызвал оползень, и корпус мастерских начал сползать в море, из-за чего его пришлось перестроить.
Курение было привилегией и разрешалось только на работе, если не создавало пожароопасной ситуации, и во время прогулки. Обед подавали в 11.20; съесть можно было столько, сколько успеешь за 20 минут, но ничего на тарелке не оставлять — иначе лишат привилегий. Потом следовали получасовой отдых в камере и снова работа до 16.15. На ужин вели в 16.25. После него зэков разводили по камерам, которые в 16.50 запирали до утра. После этого все четыре блока патрулировали шесть охранников. В 21.30 выключали свет.
Пожалуй, самым тяжёлым ограничением для Капоне было требование соблюдать тишину (это правило Джонстон позаимствовал из регламента тюрьмы Стиллуотера в Миннесоте): нельзя было ни разговаривать, ни петь, ни смеяться; подавать голос разрешалось только в самом крайнем случае вроде пожара или наводнения. Важно было не дать заключённым сговориться. «Азартные игры запрещаются, — предупреждали правила внутреннего распорядка. — Можно играть в шахматы, шашки и нарды. Разрешённые карточные игры — “червы”, “криббедж” и “домино”. Не допускаются игры, в которых при раздаче не задействована вся колода».
Попытка подкупить, запугать или напасть на охранников считалась тяжким преступлением; обнаружение в камере денег, наркотиков, отравляющих веществ, спиртного или предметов, которые можно использовать для причинения вреда здоровью или побега, было чревато заключением в карцер — «Дыру» — или другими дисциплинарными мерами. Избыток энергии можно было выплёскивать, занимаясь спортом: заключённых на час в день выпускали на прогулку в тюремном дворике. Аль пристрастился к игре в теннис.
Свидания разрешались раз в месяц и длились с 13.30 до 15.10. Капоне написал прошение коменданту Джонстону: из Чикаго и тем более из Майами до Сан-Франциско ехать очень далеко, нельзя ли позволить ему видеться с женой и матерью три дня подряд? В Атланте это разрешали. Если Джонстон предоставит ему такую привилегию, он клятвенно обещает после этого не просить о свидании с ними целых три месяца. «Мы будем Вам более чем признательны; надеюсь, Вы примете во внимание эти обстоятельства ради моих родных, то есть я смогу видеть их несколько часов в месяц, заранее Вас благодарю, надеюсь и молюсь, что Вы отнесётесь к этому благосклонно», — писал он своим обычным острым, ровным и довольно аккуратным почерком, сажая тут и там грамматические ошибки (что поделаешь — неполное среднее образование). Параллельно его адвокаты, уже без ошибок и с соблюдением стилистических норм, подали 3 декабря 1934 года такое же прошение министру юстиции Каммингсу от имени Терезы Капоне. Естественно, ответ был отрицательным.
Мэй пришлось несколько раз написать коменданту, прежде чем она, наконец, смогла отправиться в дальний путь. Капоне опять-таки попросил Джонстона разрешить ему увидеться с женой по-человечески, пусть даже в его кабинете, но тот ответил неизменным «нет»: всё будет, как у всех, — свидание через стенку (заключённый находится в особой камере, посетитель — в помещении для свиданий), смотреть друг на друга через мутное окошечко, искажающее черты, разговаривать через телефонные трубки. Так что элегантный наряд Мэй могли оценить только журналисты, не преминувшие сделать фото. В одно из первых посещений она привезла с собой сына; когда Альберт Капоне вспоминал об этом много лет спустя, на его глаза наворачивались слёзы.
Но тяжелее всех пришлось Терезе. Дейдре Мария Капоне со слов прабабушки рассказывает о её злоключениях: 66-летняя женщина, плохо говорившая по-английски, проехала на поезде через всю страну до Сан-Франциско, чтобы там сесть на паром. Испрашивая разрешение на свидание, она должна была указать точную дату; визит мог состояться только в этот день, в случае опоздания всё пришлось бы начинать заново, и дальний путь оказался бы проделан впустую. На море поднялся шторм, паром страшно качало, Тереза уже думала, что пришёл её смертный час, но она твёрдо решила увидеться с сыном или умереть. Наконец паром причалил к берегу; старой женщине пришлось подняться по высокой крутой лестнице, сдать верхнюю одежду и сумочку на проверку, а самой пройти через металлодетектор. Детектор сработал, и ей устроили личный досмотр. Оказалось, дело было в металлических рёбрах её корсета... Всю обратную дорогу до Чикаго она плакала и молилась, перебирая чётки.
В дальнейшем Мэй иногда по три месяца дожидалась разрешения на свидание; чтобы долгожданная встреча не сорвалась, она всегда приезжала в Сан-Франциско заранее, а после посещения Алькатраса задерживалась в городе на несколько дней: надо было отойти от тяжёлых впечатлений и набраться сил для обратной дороги. С собой Мэй обычно брала Терезу или кого-нибудь из братьев Аля, изредка Мафальду. Сонни ездил считаные разы; дни ожидания они с матерью скрашивали походами в кино. В 14 лет он увлёкся одноклассницей Рут Дианой Кейси из большой ирландской католической семьи. Кейси подружились с сёстрами и братом Мэй, поэтому той не надо было беспокоиться, на кого оставить сына в своё отсутствие.
В отличие от других зэков, Капоне предстояло сидеть не пожизненно и не 25 лет, а всего восемь, которые можно было сократить до семи хорошим поведением. (Два года из десяти, которые предстояло отбывать в федеральной тюрьме, он уже отсидел в Атланте, а одиннадцатый год, который впаяли за мелкое правонарушение, он должен был провести по месту жительства — в тюрьме округа Кук). Аль обещал Мэй, что будет заботиться о своём здоровье, подчиняться правилам и выполнять порученную ему работу, родным не о чем волноваться.
Сначала его определили на работу в прачечную, которая обслуживала тюрьму, а также военных из ближайшей округи. Как рассказал Джонстону один офицер из воинской части, расквартированной на острове Энджел, солдат весьма забавляло, что их бельё стирают гангстеры; один даже написал матери, что Аль Капоне — его личная прачка. Скорее всего, коменданту хватило ума не передавать эти слова Капоне. При всей решимости поскорее выйти на волю Аль был крайне щепетилен в вопросах чести: в феврале 1935 года он подрался в прачечной с другим зэком, который намеренно его оскорбил; охранникам пришлось их разнимать, и Капоне на неделю посадили в «Дыру».
«Дырой» называли шесть камер, с 9-й по 14-ю, в конце блока D. В них не было окон, и день не отличался от ночи; стены были выкрашены в чёрный цвет. Ни кровати, ни подстилки — штрафник был вынужден стоять или сидеть на бетонном полу, дрожа от холода в нижнем белье, босой; в пять часов пополудни ему выдавали два одеяла на ночь. Ни табака, ни мыла, ни зубной щётки не полагалось. Из «мебели» — раковина и унитаз, а в «восточной» камере, последней в блоке, не было и их — только дыра в полу. Тишина была полной, о течении времени напоминали только подносы с четырьмя кусками хлеба и порцией воды, которые просовывали в щель в двери; обычный тюремный обед, только без напитка и десерта, приносили дважды в неделю. Раз в неделю позволяли десятиминутный душ и час прогулки во дворе. И самое неприятное: просьба об условно-досрочном освобождении, которую Капоне подал незадолго до этой стычки, теперь, конечно же, не могла быть удовлетворена.
