Кстати говоря, заключённый номер 117, Келли-Автомат, сначала тоже набивал себе цену, похваляясь ограблениями и убийствами, которых не совершал. Когда стало ясно, что он «гонит», ему дали презрительную кличку Келли-Пугач. Он довольно быстро превратился в образцового заключённого, был служкой в тюремной часовне, работал в прачечной, как и Капоне, и «не возникал». По воспоминаниям Джонстона, получая письма от родных, Келли впадал в депрессию, но исправно писал им.
Заключённые имели право отправлять одно (позже — два) письмо в неделю, только ближайшим родственникам; перед отправкой письма перлюстрировали. Дополнительное письмо разрешалось отправить в День матери; на Рождество — четыре открытки. Письма от родных не только вскрывали, но и перепечатывали на машинке, а уже эту машинописную копию вручали адресату; таким образом тюремное начальство могло быть уверено, что заключённый не получит никакого тайного послания, написанного между строк симпатическими чернилами или зашифрованного путём особого расположения строк или выделенных букв. Чувства людей, лишённых возможности видеть знакомый почерк и держать в руках листок бумаги, хранящий запах духов любимой женщины или следы её слёз, в расчёт не принимались.
Любимая женщина была не у каждого. Например, жена Роя Гарднера, заключённого номер ПО, развелась с ним, когда его перевели в Алькатрас, и оборвала все связи, чтобы его чёрная репутация не изгадила жизнь ни ей самой, ни их дочери. Гарднер снискал славу самого опасного преступника, когда Капоне ещё только делал первые шаги в «бизнесе» под руководством Джона Торрио. Занимался он в основном нападением на поезда, перевозившие ценности; сумма награбленного оценивалась в 350 тысяч долларов. Его ловили, судили, сажали — он сбегал, даже из тюрьмы на острове Макнил в штате Вашингтон. В 1925 году его перевели в тюрьму Атланты, и на следующий же год он выкопал туннель под стеной, подпилил решётку в обувной мастерской, но в конце концов в 1927 году возглавил бунт заключённых и вооружённую попытку побега, взяв в заложники капитана и двух охранников под угрозой двух револьверов. Попытка сорвалась, Гарднера посадили в одиночку на 20 месяцев, после чего он попал в психбольницу, объявил голодовку, грозил самоубийством. В 1930 году его перевели в Ливенворт, а в 1934-м — в Алькатрас. Всё познаётся в сравнении. Алю Капоне многие могли позавидовать: молодой, здоровый, сидеть недолго и любим.
Заключённые могли получать семь писем в неделю и сколько угодно открыток на Рождество, Пасху, День отца и день рождения. Мэй писала Алю каждый день: ни слова о делах, материальном положении, жизни во внешнем мире — только о семье и тёплых чувствах; при этом она пользовалась случаем высказать свою позицию тем, кто будет читать чужую переписку. Вот одно из её писем, отправленное 15 апреля 1937 года:
«Мой дорогой муж!
Сейчас половина четвёртого. Браун только что вернулся домой вместе с Джоан, но Сонни остался в школе, чтобы поиграть в гандбол. Браун сходит за ним позже. У него всё хорошо, дорогой, и учится он очень неплохо.
Сегодня утром Сонни получил письмо от друзей Ральфи. Очень милое письмо по поводу Нотр-Дам (частный католический университет в городке Нотр-Дам, штат Индиана. — Е. Г.). Нам с Сонни он понравился, но что касается Сонни, он сам выберет себе колледж по своим критериям, чтобы подходил ему. Он всегда так поступает. Ездит в разные места, куда мог бы поступить, и хочет, чтобы его любили за его собственные достоинства. Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы кто-то замолвил за тебя словечко, и я знаю, что друзья Ральфи сделали бы это для Сонни; но Сонни никогда не нуждался в помощи и сам переходил из класса в класс, его все любили и уважали, потому что он хороший мальчик, соблюдает правила и порядки и не считает себя всезнайкой. Я уверена, что он справится. Монахини и священники очень высокого мнения о нём, а родители школьников предпочитают видеть рядом со своими детьми его, а не кого-то другого. Милый, только ограниченные люди, не умеющие думать, причиняют людям страдания, сами не понимая, зачем они это делают.
Нам совершенно нечего стыдиться, мы гордимся нашим папой, так что я хочу, чтобы наш сын отправился в большой мир с открытым лицом: пусть все знают, кто он, и принимают его таким, каков он есть. Ему придётся преодолеть в жизни немало препятствий, и я уверена, что он справится со всеми, и в конце о нём станут думать лучше.
О дорогой, я могу бесконечно писать о том, что у меня на уме; но я знаю, что ты понимаешь, что я чувствую; я хочу, чтобы наш сын стал всеми уважаемым человеком сам по себе, ведь у него впереди целая жизнь, и он заслуживает шанса, как любой другой человек в мире, поэтому я никогда не отговариваю его, что бы он ни задумал, а напротив, буду всегда ему помогать. До сих пор его успехи или благополучие опасений не вызывали, так что я не ожидаю этого и в дальнейшем. Мы справимся.
Что ж, милый, надеюсь, что у тебя всё хорошо. В конце концов, в этом мире есть только два человека, о которых я беспокоюсь и ради кого живу: мой муж и мой сын. Храни тебя Бог.
Я люблю тебя.
Люблю, целую — всегда.
Твои жена и сын».
Аль тоже постоянно писал ей: «Я люблю и обожаю тебя ещё больше, чем всегда, и моя любовь растёт день ото дня»; «Когда твоему дорогому папочке повезёт и он снова вернётся домой в твои чудные объятия, это будет уже новый папочка, только твой, уж поверь мне, дорогая, а я уж докажу тебе это позже». Теперь, когда Мэй точно не к кому было его ревновать, он уверял её, что даже мыслями не уносится к другой женщине: «Дорогая, я люблю только тебя и совершенно позабыл о той, другой» (надо полагать, о Жаннет де Марко).
Если нужно было сообщить о чём-то важном, приходилось ухищряться, не называя вещи своими именами. В цитированном выше письме от 3 марта 1935 года Аль просит Мэй съездить в Чикаго и утешить вдову Фрэнки Рио, скоропостижно скончавшегося в 39 лет от закупорки коронарных сосудов. «Спроси у Ральфа, уверен ли он, что это сердце, потому что ты знаешь, милая, что Фрэнк всегда был здоров и силён; я ничего не понимаю, пусть Ральф всё выяснит и сообщит мне». Иными словами, не замочили ли Фрэнки. Пусть Ральф узнает у миссис Рио, не нужно ли ей чего, то есть организует выплату ей и детям ежемесячного пособия из фондов синдиката.
Мэй выполнила просьбу Аля и послала на похороны роскошный венок, не оставшийся незамеченным. Сообщавшие об этом крупные заголовки на первых полосах газет привлекли внимание директора Федерального бюро тюрем Сэнфорда Бейтса, который устроил головомойку Джонстону: что там у тебя за порядки в Алькатрасе? Заключённые настолько богаты, что посылают бандитам цветы на кладбище? Джонстон сначала оправдывался, а потом поставил вопрос ребром: сомневаетесь во мне — приезжайте с проверкой. Бейтс от него отстал.
Условия содержания в Алькатрасе были более чем спартанские: длинные унылые ряды одиночек с решёткой вместо двери. Камеры размером 2,7 на 1,5 метра, чуть больше двух метров в высоту, были размещены так, чтобы ни одна из них не прилегала к внешней стене здания. У тюремщиков тоже есть чувство юмора: коридоры между четырьмя блоками назвали, как главные улицы крупных американских городов: между блоками А и В — Мичиган-авеню, между блоками В и С — Бродвей; по нему зэки шли в столовую через Таймс-сквер — помещение с большими часами на стене; это была самая оживлённая «магистраль», поэтому обитатели блоков В и С практически не оставались наедине с собой. Между блоком С и библиотекой пролегала Парк-авеню; коридор, отделявший блок D, назывался Сансет-стрип. В конце каждого блока были оборудованы оружейные комнаты.
Капоне отвели камеру 181 в блоке В[66], напротив лестницы. Обстановка — койка с тюфяком и плоской подушкой (одеяло не полагалось); вделанные в стену на разных уровнях два квадратных металлических листа — «стол» и «стул»; умывальник, унитаз и полка; вентиляционное отверстие размером 15 на 23 сантиметра закрывала железная решётка. Заключённые всё время были на виду: в душевой — никаких перегородок, уборные в мастерских — без кабинок. Для смыва использовали солёную морскую воду, поэтому от унитазов всегда исходил резкий запах. Камеры полагалось держать в чистоте; по четвергам и субботам заключённым выдавали туалетную бумагу, спички, мыло и чистящее средство, тогда же они могли попросить горячей воды и швабру. Бриться они должны были три раза в неделю. Решётки, окна и полы в тюрьме мыли ежедневно.
