Целина Меж коротких рогов, перевитых вожжами, Шло угрюмое действо, сверкая ножами, Мясо боем светилось, и птицы, и смрад, И никто не сказал: кто, и в чём виноват… Их кололи, из них текло. Пахло шкурами и распадом. Коршун, падая на крыло, Прикрывался мычащим стадом, Поднимался и клекотал, Наливался теплом добычи, Рыскал ветер, и залетал, Воя в ужасе, в глотки бычьи; Требуха на кострах варилась, До небес доставал огонь, И по всей целине носилась Сладковатая эта вонь. Ржали кони, ругались тетки, О мусаты скребли ножи, Вынимая из каждой глотки Сгустки бычьей большой души. Пили белую за кильдымом. И, голодные до тоски, Пацаны, прикрываясь дымом, Шевелили в котлах куски. Сами ели и псам кидали, И смотрели, как от реки, Желтой пылью марая дали, Шли за мясом грузовики. А под берег, насупив лица, Голубой чередой шурша, Шли бараны воды напиться, Муть болотную вороша. И напиться шли, и умыться, Как столетья шли, как всегда. И постукивали копытца, И почавкивала вода… Как запомнилось, так и было! Солнце ярый катило вал, И лучами наотмашь било Всё, что двигалось, наповал. «Кольцо в дуге…» Кольцо в дуге И ехать бы, катиться!.. Сорочья гроздь висит на городьбе. Тяжи как струны. Обод серебрится. И самосадом тянет по губе. В три колеи бежит в степи дорога. Густой бурьян у каждого столба. И никого – ни дьявола, ни Бога, Цветет полынь да кружат ястреба. Да суслик в рыжей крапчатой накидке, Да тучи край лилов и языкат, Да ковылей развернутые свитки — С холма на холм с востока на закат! И жажда знать – а что за той чертою, Такой далекой и такой прямой?.. Судьба, судьба, Какой шальной верстою Закружишь и назад вернешь, домой. Да и вернешь ли?.. А вокруг и в небе Такая тишина, что слышен зной. Горбовский Глеб (что знаю я о Глебе?) В стихах такой же бредил тишиной. Она была ему необходима. Она и мне необходима тож, Чтоб никого, чтоб злые ветры – мимо, Чтоб конь шагал, и колосилась рожь. Куба́рь В треске перьев, кругами, он к солнцу летел. Белоконцый, чубатый. И сверху в долину (Крылья – бабочкой!) круто валился на спину, И до самой земли кувыркал, как хотел, Свое легкое тело. Степным ураганом Мы свистели, взвивая его в облака. И теперь, плотно глядя назад, сквозь века, Сожалею о том. Среди нас хулиганов Не водилось, свистели же мы от любви К этой птице… В блестящей сиреневой шали, Как он падал оттуда! И мы не дышали, Ощущая горячие токи в крови. Нам казалось – не голубь, а время клубится, Когда он свое сальто вертел до земли, И мы думать не смели, что можно разбиться О дорогу, где куры валялись в пыли… Легким телом владея и волею вольной, Разделив это небо на солнце и тьму, Он разбился о провод. О высоковольтный… А другой подошел бы навряд ли ему. Сосед
Он ставил шаг размашисто и длинно, Плащом китайским кованным шурша. Упругая стальная сердцевина. Распахнутая мощная душа. Желанный гость, Он был как бог и выше. Садясь за стол, он вынимал наган… Кружился день над голубиной крышей, Смотрел в окно, заглядывал в стакан. К вину катилось пиво на прицепе. И под стакан, он мне сквозь хмель и грусть, Читал стихи, где кот ходил по цепи. Не по листку читал, а наизусть. Он тосковал – какие люди были! Ведь погибали… почитай, за так. Рассказывал, как Пушкина убили. Убили – что… А хоронили как… Он был блатной. Он был из местных урок… Гитару бы. Да где гитару взять… Он от ствола прикуривал окурок И разрешал наганом поиграть. Сверкали камни, пламя шевелилось, Вытягивало красный язычок… Пока вино плескалось, пузырилось, В тоннель ствола, в таинственный зрачок, Я всматривался. Холод пистолета В меня вползал, почти сводя с ума… Мне в том стволе, во тьме, судьба поэта Мерещилась. В окне стояло лето, А чудилось – морозная зима. «Под напевы реки, у высокого края…» Под напевы реки, у высокого края, Где звезда по дуге упадает, сгорая, Где кривой горизонт и березы кривы, Я бродил пацаном, шалопаем бездомным, Объяснялся в любви деревенским мадоннам, И на зорях литовкою столько травы Повалил. Куликовое поле! Не меньше. Чистотел ли, татарник… И было не лень же Хороводиться ночь и мотаться в луга, Чтобы вволю натешиться острою сталью, Чтобы видеть потом журавлиную стаю — Как летит, задевая крылами стога!.. Ой, стога! Высоки! До луны, до звезды!.. По утрам у коровы слюна из слюды Повисает с губы, и пахучим настоем — Молоком да прожаренной солнцем травой — Как дохою, накроет меня с головой… И припомнятся ночи с далекой верстою, И роса, и дышащий туманом Алей, И высокие трубы седых журавлей, И тугие отавы, и кони на броде… Неужели всё это прошло, протекло, И не склеить разбитое это стекло Никому. И душа, словно кость к непогоде, |
