«Я шкет-суслолов. Я сусланов ловлю!..» Я шкет-суслолов. Я сусланов ловлю! Пастух меня учит настроить петлю Среди ковылей и кипящего зноя. Он пахнет седлом, кизяками, костром. Потом мы сидим в полынях под бугром И курим, и смотрим, как овцы гурьбою Стекают к воде, потрясая руна… Налево страна и направо страна… Вершины курганов неровной грядою Отходят к Алтаю. Как пахнет полынь! И беркут, пластая тяжелую синь, Висит в два крыла над округой своею. Тень птицы – то вниз, то спешит на холмы, И суслик на свет вылезает из тьмы, Свистит, и петлю надевает на шею… Запомнилось: курево, беркут и это, Сквозь тело прошедшее острое лето, Шкварчащие тушки, чугунный казан, До боли молчащие овцы в загоне, Тяжелые росы, луна в капюшоне, И грозы, что нам присылал Казахстан. Яблочки-1 Дед бабахнул из ружья! Я бегу, собак шугая. Соль-то горькая какая! Добежать бы до ручья! И в штанах, штаны спустив, Прыгаю с обрыва в воду — До чего ж люблю природу! У ручья такой мотив! Августовская морока, Ветки ломятся в саду… До зари еще далеко — Вымокну – не пропаду! …Вообще-то, зелены, И вдобавок жаль штаны: Сколько дырок хрыч наделал, — Вредный, хуже сатаны! Он, куркуль, средь бела дня Не отходит от плетня. Стану Павликом Морозовым — Узнает у меня! А беда горит огнем. Ох, похоже, дело скверно. Батя выпорет, наверно, У него ремень при нем. Всё припомнит – и «войну», И ружье, и папироску… И пескарь меня за соску Тянет, тянет в глубину. «Я не был босяком, но бегал босиком…» Я не был босяком, но бегал босиком… Апрельская земля. Проталины черны. Уже грачи в поля из южной стороны Наволокли тепла, забот невпроворот! Вот сели край села. Вот сели в огород. Вот батя взял ружье. Вот целится, вот бьет. И всё нутро мое ликует и поет! И я бегом, босой – под гром весенних труб — Тащу грача домой… «…Я ставил капканы, я целился влет…»
…Я ставил капканы, я целился влет, Я острой пешнею распарывал лед, Я жег керосин, я читал по слогам, Я слушал, как холод гулял по ногам, Когда красный сеттер распахивал дверь В избушку, где жил я, как маленький зверь, Зажатый снегами, покинут судьбой, С чадящею в небо кривою трубой. Красивое время! Эпоха печали! Ни целых сапог, ни крыла за плечами. Зола поутру. Выгребаю золу. Горящие угли стекают во мглу По длинным сугробам, туда, где заря Ползет на курган сквозь броню января. Стекают, шипят, в темноте пропадая. Над мертвой трубою луна молодая Скуластой казашкою треплет косу, И звезды, как деньги, звенят на весу… А мне-то – до них! Я золу высыпаю, И печку топлю, и в тепле досыпаю… Красивое время! Такое начало, Что каждая жилка струною звучала! И если прикрою глаза, то видна Под чистыми звездами та сторона, Где славился труд, поощрялись проказы, Где боль выплавлялась в такие алмазы, Что их не продать, не оправить в металл… Там я человеком, наверное, стал. «В чепрак завернусь поплотней, закимарю…» В чепрак завернусь поплотней, закимарю, Теплом задыхаясь и потом коня. Луна азиатскую плоскую харю Просунет меж туч и увидит меня. Со звоном осыплется небо на землю, По склону к воде прогремят табуны, Росинка взойдет по упругому стеблю И станет серебряной в свете луны. Откликнутся выпи. Качнутся болота. Затихнут на дальних лугах косари. Былины придут и столпятся у входа В мой сон, что я буду смотреть до зари. И всё оживет – и волшбы, и поверья, Раскинутся царства, бери и владей! Ковыль золотой, ястребиные перья, Упругие спины степных лошадей! Красавицы, равных которым не будет, Клинки, закаленные в яром огне, Хорошие песни, хорошие люди, Как в жизни, которая выпадет мне. На конюшне Жеребца превращали в мерина. Он лежал, тяжело дыша, И сознанье его не верило, И не чувствовала душа, Что уже мужики не балуют — Сталь отточена и крепка! — Что к другому уходит чалая, Хоть и рядом стоит пока… Он не верил, что мы жестокие, Он в ремнях сыромятных вяз, И глазами, как ночь, глубокими, Шею выгнув, смотрел на нас… До чего ж эта правда грустная! Как забрел я в нее, пострел? Сколько лет прошло – всё кляну себя, Всё жалею – зачем смотрел… |
