«Ни на свету – от яма к яму…» Ни на свету – от яма к яму, Ни ночью – от звезды к звезде, А просто полз из ямы в яму, Но счастья не было нигде. Ни там, за синими горами, Ни здесь, в чухонской стороне. Когда свой путь закончу в яме, Не ставьте памятника мне. Мне солнца хватит. Звезд и солнца! Осины чуткой шепотка, Ольхи октябрьского червонца, И ветерка, и ветерка. «О, как яростно и зримо…» О, как яростно и зримо, Навещая мой уют, Плещут крылья серафима, Губы жаром обдают. Ледяной водой умоюсь, Грубой тканью разотрусь, Выйду в поле, успокоюсь, Присмотрюсь и разберусь. Тропы влево, тропы вправо. Те во льду, а те в огне. Предо мной стоит отрава, Предназначенная мне. Дерева гремят острожно. Ветры стелятся, скользя… Яд стоит. И пить не можно, И не пить никак нельзя. Жребий тяжкий… Боже правый!.. Не лекарство, не вино — Жизни горькая отрава, И замены не дано. Рыжий И картавый, и рыжий… Ни обиды, ни зла… Сядь, бродяга, поближе, Покажи ремесла Филигранные строчки, — На три такта, на два В дорогой оторочке Золотые слова. – Сядь… И рыжий садится. Наливает и пьет… Занавески из ситца, Рыбный суп и компот, Сала тоненький пластик, Хлеба серого шмат… Никакой ты не классик И собратьям не брат. Просто жил, куролесил, Создавал чепуху, Средь подобных не весил, Превращался в труху. Говоря про нетленку, Строчки слабые плел, Жинку, верную Ленку, До разлуки довел. Прорицал: приумножишь; Обещал: пропоешь; Оказалось – не можешь, Только плачешь да пьешь, Пробиваешься воблой, Благо, есть она здесь, Весь какой-то прогорклый, В пятнах плесени весь. Ни врагов у порога, Ни друзей, ни кого… А ведь рыжий – от Бога, И картав – от него. Ответ И не чета каким-то там Демьянам… С. Есенин …конечно, я отличен от иных, И не чета каким-то там не бедным, Пусть, правда, иногда бываю вредным, Зато люблю слова И слышу их. Мне это всё даровано судьбой, Алтайскою распахнутою степью, Крутой волной, кипящею под крепью, И сумасшедшей высью голубой. Вот где всему основа и начало, Вот где истоки горя моего. Попробуйте для звука одного Добыть струну, чтоб песня зазвучала. И я из «а» перетекая в «я», Рифмуя «у» и «ю» наудалую, Дышу простором, женщину целую, И, как птенец над кромкой бытия, Предчувствуя окрепшее перо, Заглядываю в бездну, замираю, Отталкиваюсь, падаю, сгораю, И, подставляя молнии крыло, Вхожу в грозу на резком вираже, Ликуя над свершившемся уже. «Так я и жил в грязи, в опале…»
Так я и жил в грязи, в опале, Слова искал везде, где мог — На переправах, на привале, На стыках судеб и дорог. Я брал их влет, руками гладил, Дышал теплом, катал во рту, И по ночам в своей тетради Я выставлял их на черту, Как бабки на кон, по ранжиру, От самых добрых до лихих, И, трогая перстами лиру, Я прятал золото под них. И знай, мой друг, битком свинцовым Сшибая кон в сиянье дня, Что на кону лежит под словом Не золото, а жизнь моя. «Не изгой, не парвеню…» Не изгой, не парвеню, Развернув стихов меню, Я листаю эту стаю, И читаю и взлетаю, И как будто наяву В чудном космосе живу. Вот искусство! Вроде просто. К такту такт, строка к строке, Мягко, плотно, как берёста В новгородском туеске, Что хранит в тени покоса Влажный холод родника. Поднесешь к губам – береза… Родина… Земля… Века… Яблочки-2 И всяк узнает себя по делам своим… Был Ваня сторож нехороший: Ружье, небритая щека, Косоворотка в злой горошек И ремешок поверх пупка. Он пацанов, до яблок падких, Дай волю – бил бы наповал. Он не давал нам яблок сладких, Да он и кислых не давал. Орала ором Зостепанна: – Они опять идут, Иван! Иван, отвязывай Полкана!.. И на плетень влезал Полкан. Казенный пес был черной масти. На черном желтые зрачки И в желтой пене в желтой пасти Варились желтые клыки. А мы орешками плевали, Но каждый ощущал спиной И холодок потертой стали, И зубы с бешеной слюной… А баба в крике заходилась, И клушей рыхлой от гнезда, Вся расшаперевшись, садилась, Как не садилась никогда, На старый пень ракиты-вербы Среди сухих корней-плетней, И было скверно ей, наверно, И очень дурно было ей… Кряхтя, тащился Ваня следом. Хрипела псина за плетнем. Мы шли, плюя, к ночным победам, Не воровать же фрукты днем! И знали – утром в сельсовете Поднимет Зойка шум и вой, Но год стоял две тыщи третий, А это не 37-ой. |
