Чердак Бич, хомут, седло, ошейник, Штык немецкий, медный грош, И Бердана ствол ружейный, Ржавый, но еще хорош… Среди той чердачной были От зари и до зари На постое жили-были Витязи-богатыри. Я им по два раза на день Сказки русские читал, И точил то меч, то складень, То доспехи им латал. Мы на матицу садились, Запивали хлеб водой, И всё время бились, бились То с Кощеем, то с ордой… А теперь не та картина. Вроде, та же, но не та! Ленты пыли, паутина, Ни ствола, ни хомута. Ни седла и ни седелки, Ни копья и ни гроша, Только я на сером волке, Да при мне моя душа. «В детстве пророк, а потом обалдуй…» В детстве пророк, а потом обалдуй, Словно крапива, я рос на подворье, Оспой болел ветряною и корью… – Не заколдуешь – колдуй, не колдуй… Так я шептал, угорая в бреду, Черной холстиной от солнца укрытый. Выжил и вышел, пошел и бреду, Оспою меченый, битою битый. Выжил и вышел, а солнце – в упор, Чтоб не ослеп, чтобы видел любое — В небе ли синем, в бездонном забое, Или в душе, где под жаркий мотор Боли насыпано, словно опилок, Налито крови горячей густой… Что мне для счастья? Патрон золотой, Тихую пристань и пулю в затылок, Чтобы не бить понапрасну сапог, Чтобы великой печали не видеть, Чтоб никого не успел я обидеть, Чтобы предать никого я не смог. Далекое Ах, июль… Золоченые стежки!.. Неба, солнца и воздуха смесь… Мы подроем на поле картошки, Будем печь их в жестянке и есть. Ни упрека не будет, ни вздоха. Подрывать – это не воровать! До чего же прекрасна эпоха, Если эту эпоху не знать. Вот сидим мы, сопливые люди, У ночного степного костра, И луна в оловянной полуде И строга, и чиста, и мудра Озирает нас пристальным оком, Брызжет синей росой по меже… И рождается мысль о высоком, О сакральном почти. О душе. «Восходит солнце, на бугре садится…»
Восходит солнце, на бугре садится, Откидывает жаркую полу, И золотым лучом, как тонкой спицей, Проводит по оконному стеклу. И в тот же миг окно течет росою, И мне уже не спится. Не до сна! Я половицу щупаю босою Ногой и половица холодна. Крыльцо дымится утреннею влагой, Озноб, входя неслышно под ребро, И дрожью, и веселою отвагой Переполняет детское нутро. А дом уже живет, шумит и дышит. Коня в оглобли пятят, ехать чтоб, И, встряхивая шаль, на влажной крыше Урчит сизарь, и раздувает зоб. Летит солома, взрытая щенками, Отец седелку на коня кладет, И кто-то осторожными руками Меня берет и через жизнь ведет. Хлеб Мы за хлебом занимали очередь с вечера, Всё старухи да мы, дети малые. Я узнал тогда, что звезды не вечные, И еще узнал – какие зори алые. Я прошел насквозь те ночи холодные, Где луга в росе – гигантские простыни. Если б не были в те дни мы голодные, Эти ночи были просто бы проспаны. У старух такие личики сморщенные. Разговоры полушепотом, жуткие. Как метались они в криках «смена очереди!», Обучали нас выносливости сутками. Угощали нас квашеной пахтою, Обижались, что пахту не брали мы… А мы окурки смолили украдкою, Мы в пристенок играли медалями! Не камнями дрались – кулаками мы, В ранки сыпали глину целебную… И росли пацанами нормальными, И влюблялись в Россию бесхлебную. Школьное …И чика была несчитова, И мамка нашла самосад… Но было яйцо двухжелтково, Что редко случается, брат! Одно! А сходило за пару. Желтки словно солнца рыжи! Двойная глазунья на шару. Ты скажешь – смешно. Не скажи. Я с этой несушкой хохлатой Был дружен и духом, и сном, Ее персонально за хатой Кормил я отборным зерном. Порол меня батя толково За всё – за зерно, за табак… Но через одно – двухжелтково! — Как высшего промысла знак На долю, что снова и снова По жизни в любой стороне Не то, чтобы там несчитово, Но всё будет мне двухжелтково, И даже порою втройне. Каникулы Волшебник дед Мороз из сосен делал елки, Которые потом ломали мы на палки… |
