Юра выложил на стол копии документов. Все на немецком, разномастные, некоторые рукописные, некоторые — напечатаны на машинке. Володя ожидал встретить в них имя и фамилию Юриного деда, но нет — имена, содержавшиеся в документах, очевидно, принадлежали офицерам и врачам. Володя присмотрелся к каждой бумаге, сравнил их между собой и нашел единственное общее — номер, состоящий из множества цифр.

Юра пояснил, разливая ром по бокалам:

— Статистики убийств у нацистов не велось, они учитывали, сколько прибыло в лагерь. Когда заключенные поступали туда, их записывали по именам и присваивали номер, и имена больше не употреблялись. Номера деда я не знал, а картотека с фамилиями была утеряна.

— Так вот почему вы искали его почти семьдесят лет… — пробормотал Володя.

— Да. Я отправил запрос в архив Дахау еще в двухтысячном, но нашли деда только спустя три года. Ответили мне, что, возможно, это он, но не факт, нужно, чтобы я приехал, желательно с фотографиями. Но это не обычное положение дел, чаще всего заключенных находят через неделю-месяц.

Володя кивнул, глотнул рома и продолжил изучать документы. Редко когда номер деда был единственным в документе, в основном он стоял рядом с другими именами-номерами.

Юра принес небольшую коробку и стал убирать туда просмотренные Володей бумаги. А когда те закончились, Юра достал из сумки еще одну папку, очень тонкую, и вынул из нее несколько листов ксерокопии личного дела. Все, разумеется, на немецком, Володя не понял ни слова. Наверное, оно и к лучшему — вспомнил, как болезненно отзывались в нем истории совершенно чужих людей на стендах.

— Фотография… — растерянно пробормотал он, беря в руки копию снимка мужчины в полосатой робе.

— Едва похож на себя до лагеря, правда? — тихо произнес Юра. — Хорошо, что бабка не видела его таким.

Он указал на другую фотографию деда, что лежала рядом на столе, — ту самую, из кабинета. Человек в робе действительно не походил на себя же с портрета — изменилось лицо и телосложение, волосы исчезли с головы. Пропало всякое сходство с Юрой. Лишь одно у них оставалось не просто похожим, а вне всякого сомнения одинаковым: руки.

— Присмотрись. — Володя показал на крупные кисти дедушки с длинными пальцами. — А ведь твоя бабушка оказалась права. Но, Юр, зачем тебе копии?

— Вдруг пригодятся. Будь у нас в девяностых его личное дело, это многое бы упростило. — Он положил бумаги в коробку и закрыл крышку. Указав на нее, произнес: — Вот она — цена моего гражданства, а может, и вообще жизни — коробка с бумажками. Все, что осталось от человека.

— Нет, не все! — воскликнул Володя, заключая Юрины ладони в свои. — Он живет в тебе. У тебя его руки… — Стоило бы сказать, что еще у Юры его глаза и скулы, но мысли Володи спутались.

Он сжал его пальцы, поднес к губам и поцеловал. Юра опешил. Володя поднялся с места, шагнул к нему вплотную и обнял. Юра не ответил на объятие, но уткнулся лбом в его грудь и прошептал:

— Спасибо, что съездил со мной. Один я бы, наверное, так и не собрался. И вообще, спасибо, что ты здесь. — Он взглянул снизу вверх, искренне и открыто улыбнулся.

От его улыбки перехватило дыхание. Володя понял, что сил сдерживаться у него больше не осталось. О чем он беспокоился этой ночью — реальны ли его чувства? А может, плюнуть на все? Может, наконец пришло время иррациональных поступков и журавлей в небе? Но даже если его сомнения обоснованны, то что с того? Чем это чревато, чем опасно? Да ничем!

Володя нежно погладил его по волосам, приподнял подбородок и наклонился. Он ждал прикосновения Юриных губ и предвкушал — секунда, две, и он ощутит его поцелуй. Володя наклонился еще ниже, к самому лицу, но вдруг Юра отвернулся.

— Нет, это неправильно, — едва слышно прошептал он в сторону.

Повисла тишина, казалось, даже дождь со снегом перестал бить по крыше. Володя в изумлении замер. Юра молчал, а затем резко встал и сухо сказал:

— Пора спать. Я пойду.

Нужно было что-то ответить. Но что? Не отпускать же его?

Володя запаниковал, но, видя, как Юра берет коробку и устремляется в кабинет, крикнул вдогонку:

— Ты прав, завтра много дел. — Его неловкие слова звучали как беспомощный лепет. — Я помою посуду.

Оставив коробку в кабинете, Юра вышел, но не вернулся на кухню. Поднимаясь по лестнице, он остановился и сказал:

— Еще раз спасибо тебе!

— Угу.

Володя судорожно улыбнулся, но, едва Юра скрылся наверху, спрятал лицо в ладонях: «Дурак! Нашел время! Ну дурак!»

Посыпая голову пеплом, он бросился мыть посуду, чтобы занять руки хоть чем-то. От горячей воды приятно покалывало пальцы, а в голове крутилось: «Что это значит? Не сейчас или совсем нет?»

Все произошедшее казалось каким-то нереальным, невозможным, будто сон или фантазия, будто еще был шанс повернуть время вспять и все изменить. А стал бы Володя менять что-нибудь? Он все равно поцеловал бы его, но не сегодня — не тогда, когда Юра был подавлен, ведь вышло так, будто он хотел воспользоваться его слабостью. И наверняка обидел этим.

В третий раз перемывая один и тот же стакан, Володя размышлял, как ему исправить ситуацию. Извиниться? Нет, извиняться за то, что хотел поцеловать, унизительно и глупо. А ведь двадцать лет назад Юра оказался в точно такой же ситуации — он поцеловал, а Володя его оттолкнул.

Размышляя над тем, что же все-таки делать, Володя умылся, а после — прокрался к Юриной спальне и прислушался — за дверью тишина. Должно быть, он действительно лег спать. Решив, что лучше всего сейчас не делать ничего, Володя отправился к себе. Уснуть он, конечно, не смог: раз за разом прокручивая в голове те же вопросы, проворочался в кровати час, пока не решил пожалеть себя и пойти на кухню выпить снотворного.

Дверь Юриной спальни была распахнута, горел свет, но комната оказалась пуста. В полной темноте Володя спустился вниз. Из-под двери кабинета пробивалась тонкая полоска света. Юра был там, но, чем занимался, непонятно — в доме стояла тишина. Володя осторожно приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Юра сидел за пианино в наушниках, то играл, то замирал на несколько секунд, затем записывал что-то на лежащий рядом лист и снова склонялся над клавишами.

Каким бы паршивым до этой минуты ни было настроение Володи, он обрадовался — совершенно неожиданно для себя он открыл в Юре нечто новое. Володя уже видел, как тот играет, но никогда прежде ему не удавалось видеть, как Юра пишет!

Мысли, крутящиеся в голове заевшей пластинкой, сменились на новые, более приятные: «Что именно он делает: придумывает мотив или пытается лучше расслышать музыку, уже звучащую в голове? Как Юра сказал в Дахау — ему пусто? Вот что он делает — облекает пустоту в форму».

Улыбаясь, Володя закрыл дверь, налил воды и выпил снотворное. На сердце полегчало — как бы глупо он ни повел себя, Юра от этого не пострадал. Володя все еще оставался идиотом, а его поступок — дурацким, но теперь его хотя бы не мучила совесть.

Володя бежал так быстро, что ветер свистел в ушах. Сердце бешено стучало, дыхание сбивалось. Под ногами сливались в пестрое полотно трава, цветы и листья. В голове слышались голоса. Один и тот же вопрос, один и тот же ответ:

«Женя, ты видел Конева?»

«Маша, ты видела Конева?»

«Девочки, вы видели Конева?»

Нет, нет и нет.

Конева не было в театре, не было в отряде, на пляже, на площади, в столовой. Его не было нигде. Но Володя все равно искал. Он бежал по тротуару, по асфальту, по траве, по песку. Среди деревьев мелькала призрачная фигура Юры, но, едва Володя подбегал к нему, как фигура таяла. Неужели он за рекой? Но река сегодня была столь буйной, что не перейти и не переплыть — волны поднимались и пенились, вода бурлила, будто кипела.

Вдруг перед Володей появилась Ирина. Она сидела возле теннисного корта, складки ее зеленой юбки волнами лежали на скамейке.

— Ирина, не видела Конева?