— В свои девятнадцать я жил в СССР, — вздохнул Володя. — Ну ничего, рано или поздно и эта страна станет свободнее.

— Скорее поздно, чем рано. Гомофобия здесь таких масштабов, что кажется, будто это политика государства, — хмыкнул Юра. — Я даже уверен в этом.

— Ну не преувеличивай. — Володя улыбнулся.

— Я за одну только прошедшую неделю раз двадцать слышал осуждение в отношении геев по телевизору. И ведь это не просто говорится, а внушается людям и прямо, и косвенно.

— И что ты предлагаешь делать? — хмыкнул Володя. — Пройти парадом по всем крупным городам? И что дальше, думаешь, отношение к нам сразу изменится в лучшую сторону?

— Демонстрировать альтернативный взгляд. — Юра пожал плечами. — Признать, что гомофобия есть, и говорить о ней. Признать, что таких, как мы, много. Что мы нормальные, что, как и остальные, мы также полезны для общества. А то, что нас много, могут показать только парады.

— Ну Украина уже делает шаги в эту сторону. — Володя постарался его успокоить. — Например, есть отдельный вид фильмов и литературы про…

Юра его перебил:

— Сам факт того, что кто-то выделяет это в отдельный вид, — уже гомофобия.

Слушая Юру, Володя не мог избавиться от ощущения, что его голосом говорит Йонас. Володя вздохнул и привел последний аргумент:

— Помнишь, что было в твоей любимой Германии еще пятьдесят лет назад? Тогда геев наказывали не грубым словом, а сам знаешь как — мы с тобой были в Дахау, видели.

— Но у меня нет в запасе пятидесяти лет, чтобы ждать, когда здесь станет лучше! — Юра сердито вцепился в ухо и снял сережку. Вертя в пальцах и рассматривая ее, покачал головой. — Нет. В Германии не все идеально, но там не ощущаешь злобы и ненависти. Я бы понял, если бы меня осуждали за то, что я иду с тобой за руку, но за бирюзовый шарф и сережку в ухе?!

Их разговор прервал подошедший с заказом официант. Быстро расставив тарелки, он удалился, но за это недолгое время Юра изменился в лице. Видимо, успел что-то решить для себя.

— Какого черта я делаю? — воскликнул он, снова потянулся к мочке уха и вставил гвоздик. — Пусть думают что хотят, мне плевать!

Следовало все же попытаться уговорить Юру не надевать сережку хотя бы тогда, когда он выходил куда-то один. Ради его же безопасности. Зная Юрину вспыльчивость, Володя был уверен: дай ему повод, он ответит на оскорбление так, что драка будет неизбежна, — если надо, Юра сам ее затеет. Он не станет сдерживаться, не подставит вторую щеку — так было в юности, так осталось и сейчас. Поэтому лучше не провоцировать людей. Володя это понимал, но сказать не смог. Потому что сейчас, сердито ковыряя замочек на сережке, на Володю смотрел, сверкая карими глазами, тот самый Юрка, что двадцать лет назад в отместку швырнул в него яблоко. Уязвленный, но гордый, справедливый, но задиристый, взрослый, но столь похожий на себя юного, Юра застегнул гвоздик и теперь с вызовом взирал на Володю.

Губы того невольно растянулись в улыбке.

— Правильно, Юрочка, оставайся собой.

Но все же он боялся за Юру. Внутри у Володи все холодело, стоило представить, что в любой момент, просто поехав в магазин или отправившись гулять, Юра может, сам того не желая, ввязаться в конфликт. И неизвестно, чем это в итоге закончится.

Володя посмотрел на него и со всей возможной серьезностью произнес:

— Юр, я все же настаиваю, чтобы ты не ходил по Харькову один, особенно по вечерам. Две головы — полдракона, помнишь?

Ему казалось, что Юра вспылит или обидится. Ведь, в конце концов, Володя не может приказать взрослому человеку запереться дома и выходить на улицу только под наблюдением. Но Юра лишь откинулся в кресле, склонил голову сначала в одну сторону, потом в другую. Размышляя о чем-то, будто что-то оценивая, он кивнул и строго спросил:

— Приставишь ко мне охрану?

Володя хохотнул:

— А что, почему бы и нет?

— Кого? — Юра сощурился. — Если это будешь лично ты, то я согласен.

— Конечно, я. Никому другому я ни за что не доверю настолько ответственную задачу.

Юра не нашел вдохновения в галерее. Он не говорил об этом прямо, но Володя все понял без слов, потому что за следующие пару дней ни разу не увидел его за пианино.

Помня, как тот обижался на Йонаса за нелюбовь к своей музыке, Володя решил интересоваться его творчеством как можно чаще. В офисе он старался не забывать спрашивать Юру об успехах через ICQ, а возвращаясь домой, просил сыграть то, над чем он работал весь день.

В субботу, проснувшись раньше обычного, Юра сразу же закрылся в своем кабинете, но спустился к завтраку. С благодарностью принял из рук Володи чашку кофе, виновато посмотрел на него и сказал:

— Володь, а ты не расстроишься, если я попрошу тебя эти выходные провести порознь? Почему-то мне очень тяжело дается работа над «Мастером и Маргаритой», хочу засесть в кабинете, отгородиться от мира, чтобы полностью погрузиться в контекст.

— Давай, если твоя работа этого требует. — Увидев благодарную улыбку, Володя добавил: — Но, пожалуйста, про еду и сон не забывай, мой Мастер.

Юра чмокнул его в губы.

— Обещаю, что по ночам буду полностью в твоем распоряжении.

Володя нашел чем себя занять. В субботу он полдня изучал немецкий, а в воскресенье убирался на участке — давно пора было это сделать. На улице уже все зеленело и цвело, а в саду после зимы до сих пор валялись прошлогодние листья.

Юра действительно работал все выходные — со второго этажа постоянно доносилась музыка. Правда, чаще записи, среди которых Володя иногда улавливал нечто отдаленно знакомое. Живой фортепианный звук слышался редко — и то какой-то обрывистый и нескладный, будто Юра пытался что-то наиграть и тут же бросал. На первый этаж он спускался всего пару раз — выходил либо перекусить, либо сварить кофе. Володя его не трогал и ни о чем не спрашивал — не хотел мешать. Юра появлялся в спальне ближе к трем ночи, ложился к Володе под одеяло и пристроившись под боком, почти сразу засыпал.

Казалось, что все в порядке, ведь Юра работал над спектаклем. Но в понедельник, вернувшись домой, Володя почуял неладное. Невыгулянная Герда пулей бросилась на улицу, едва перед ней открылась дверь. Володя было махнул на это рукой: видимо, Юра заработался и забыл ее выпустить, — но, зайдя на кухню, обомлел от царящего там бардака. Понятно, что творчество Юры важнее уборки, но разве она заняла бы много времени, ведь Юра знал, что он вернется с работы поздно и уставший?

Подавив раздражение, Володя собирался сделать Юре замечание, что хотя бы посуду можно было помыть, но тут же посмотрел на диван в гостиной, и желание ругаться вмиг пропало. Юра лежал в полной тишине, будто спал, но, приблизившись, Володя заметил, что его глаза распахнуты, а взгляд устремлен в никуда. Юра выглядел усталым и подавленным.

— Что-то случилось?

— Нет, все хорошо. Просто устал.

— Ты написал что-нибудь? Можно послушать? — аккуратно спросив, Володя подошел к нему и опустился на пол.

— Нет и нет, — пробормотал Юра, не поднимая головы.

— Но мне показалось, что в выходные ты поработал очень продуктивно.

— Не пишется, — ответил Юра, подставляя губы для поцелуя. — Два дня пытался написать что-то цельное и вразумительное, но ничего не вышло.

— Почему же так?

— Акклиматизация, видимо. — Он пожал плечами и взглянул на него полными грусти глазами.

Володя вздохнул, погладил его по голове, коснулся губами волос, прошептал в них:

— Юрочка, ну что с тобой такое?

— Сам не знаю. Не могу заставить себя сесть за инструмент, постоянно отвлекаюсь, а когда хожу вокруг него, что-то наигрываю, но все не так.

— Что мне сделать? Как тебе помочь?

— Никак. Ты вообще тут ни при чем. Мне до сих пор не выслали сценарий. Как получу его — дело пойдет. Просто мне очень непривычно, что вообще нет идей. От этого как-то тревожно — не творческий кризис ли это?