Постепенно это место стали называть просто «Кувшинкой». Арина подумала, как странно — за последние два года она ни разу не слышала «ты что, с Кувшинки сбежал?» Теперь говорили: «Ты что, контуженный?»

Больница выглядела идиллически: голубой двухэтажный дом тонул в старом саду, посаженном еще пациентами Хивая. Новые пациенты дисциплинированно гуляли по дорожкам, взявшись за руки, вели тихие беседы, курили на лавочках.

Но оказалось, ехали напрасно.

— Ты — Цыбин, ты — Шорин, ты — Ли, а ты — Палей, — сказал им Смертный вместо «здрасте».— Откуда знаете? — удивился Шорин.

— Я на нашем кладбище каждого знаю, а вы на своих предков похожи, — отрезал тот.

Но по делу ничего рассказать не мог. Свой кладбищенский отряд он поднимал самоуверенным шестнадцатилетним юнцом. Когда понял, что воевать смогут только самые свежие покойники — пара десятков, не больше, — поседел. А после того, как их отряд смели и даже не заметили, — спрятался в каком-то подвале. Так и не выходил оттуда, пока в сорок пятом не нашли. Пил воду из прохудившейся трубы, питался крысами.

Седой, сгорбленный, он смотрел куда-то в угол — и разговаривал с покойниками, называя их знакомыми именами.

— Смертный, но не тот, — вздохнул Моня, — будем думать дальше.

— Ну все, Яков Захарович все подписал, так что еще неделя — и вы меня до марта не увидите, — Арина с удовольствием вытянула ноги в проход катафалка.

— Мы? — удивился Моня. — Ну ладно, если ты нам с товарищем Ли откажешь от дома, мы не гордые, мы потерпим, но вот Давыду будет сложно…

— На работе не увидите, — уточнила Арина. — Поди, скучать будете…

— Нет уж, это ты все самое интересное пропустишь. Например, не увидишь, как в ночь на третье января я с блеском возьму «Маскарад»! — Моня горделиво задрал голову, любуясь собой. — Там такой план — не сработать не может.

— А почему на третье? — поинтересовался Шорин.

— Так прямо на горячем отловим. Смотри. С тридцать первого на первое страна пьет. С первого на второе — вроде, сторожу совсем обидно: все догуливают, один он работает, как дурак. Будет злой. А на третье — мягонький, смирившийся, бери родного… Ну, наверное, они так рассудили, я не знаю, не присутствовал. Но источник мой драгоценный говорит — в ночь на третье.

— А меня с собой возьмете? — умоляюще посмотрел на Моню Ангел.

— Всех возьму, кто возьмется. Людей у нас мало, так что каждые руки на счету. И тебя позову, и этого… папашу, — Моня кивнул на Шорина.

Шорин вопросительно глянул на Арину, та кивнула, мол, самое время.

— Кстати, о папашах. Скажи мне, друг, как у тебя дела с Господом нашим? Конфликтов нет?

— Ну ты и вопросы задаешь… Я коммунист, до того был комсомольцем и пионером.

Воспитан в духе атеизма и борьбы с мракобесием… В общем, как все: посты блюду неаккуратно, исповедуюсь редко…

— А придется! — насупил брови Шорин. — Мы с Ариной просим тебя быть крестным нашему сыну… Ну, когда он появится.

— Почту за честь, — улыбнулся Моня, — кстати, вы с именем-то определились?

— Павел!

— Ян!

Они произнесли это одновременно. И гневно посмотрели друг на друга.

— Понятно. Значит, будет, как у Таборовских, — вздохнул Моня.

— А что у Таборовских? —живо заинтересовалась Арина.

— Ну, они всю дорогу спорили, хотят они дочку Жанну или дочку Розу. По мальчикам тоже согласия не было, но уже не важно — в сентябре у них дочка родилась. А где-то через неделю смотрю — Таборовский у нас в приемной на диванчике ночует. Я к нему, мол, что стряслось-то? Да, говорит, дочку записал. Что, жена хотела Жанной, а ты — Розой? Да нет, говорит, напился с приятелем на радостях — и это… «Все Юльками — и я Юлькой». Конец цитаты. Неделю так на диванчике промаялся, пока теща не пришла, не сказала, мол, простили дурака, возвращайся в семью.

Все засмеялись.

— Ты учти, Давыд, у тебя тещи нет, защитить тебя некому, — резюмировал Моня, хлопнув друга по плечу. — Так что лучше уступи. Ну или придумайте что-нибудь третье, чтоб ни нашим, ни вашим. Вот, например, Мануэль — красивое имя. И много достойных представителей.

— Не знаю ни одного, — поджал губы Давыд, подмигивая окружающим. Моня демонстративно отвернулся.

— А можно, — Ангел просительно посмотрел на Давыда, — я вашему сыну, ну, когда он появится, буду… Ну типа старшим братом…

Арина удивленно уставилась на Ангела:

— А как иначе? Ну ты это… он и есть… Или тебе официально надо, с подписью и печатью?

Ангел просиял.

— Я буду самым клёвым старшим братом! Честно! Всему его научу!

— А вот этого не надо, — нахмурился Цыбин. — Я уж наслышан, чему ты там можешь научить.

— А что я? Я хорошему… Рыбу ловить, змеев запускать, кораблики из коры делать… А еще я его буду защищать ото всех. Какой-нибудь хулиган малолетний решит там копейки отнять — а тут я.

— Не брат, а мечта, — вздохнул Моня.

Катафалк доехал до места. Засидевшийся Давыд спрыгнул с подножки, бодро чуть ли не добежал до трупа, разминая ноги, но быстро вернулся.

— Арин, там ничего нового. Ты это… посиди тут, мы быстро. Нечего тебе на это смотреть, там неприятное… — он загородил Арине дорогу широкой грудью.

— Давыд, ты в порядке? Если ты не заметил, это моя работа — смотреть на всякое… неприятное.

— Ну пожалуйста, не надо…

Арина подняла глаза на лицо Шорина. Давыд был здорово бледен, кажется, даже губы дрожали. Но все-таки служебный долг требовал подойти к покойному. Да и любопытство глодало — что же так напугало Давыда, успевшего за жизнь много чего повидать.

Она взглянула на труп — и ахнула.

Труп выглядел… Как обычно в этой череде непонятных убийств. Пожелтевший, казавшийся несвежим. Но тут и сомневаться не пришлось — был он куда свежее, чем казался. Ночью шел снег, но на трупе не было ни снежинки. К нему шла отчетливая цепочка следов — сам пришел. Один.

И вот…

Только был это не взрослый человек, а подросток с тонкой длинной шеей, торчащей из слишком просторного ворота перешитой шинели, с россыпью первых прыщиков на лице, с губами, измазанными шоколадом.

— К Борису Ефимовичу шел… — вздохнул Ангел, поднимая отлетевшую папку с нотными листами. — Скрипка, второй класс…

Он задумчиво напел мелодию.

— Фальшивишь в третьем такте, — пробурчал Моня. — Сбегай до своего Бориса Ефимовича, спроси…

— А если он помер, он старенький же был…

— Ага, помер и учеников принимает, — Моня почти рыкнул на Ангела, и тот бросился выполнять приказ начальства.

Когда Ангел ушел достаточно далеко, Моня приобнял Давыда за плечи.

— Дава, котик, возьми себя в руки.

— Ну ребенок же. Сколько ему? Лет десять?

— Да нет, кажется, старше, лет двенадцать, — вздохнула Арина.

— Да какая разница! Десять, двенадцать… Ты понимаешь, он ребенка убил. Вот так вот взял — и убил. Потому что мог. Как бутылку высосал, скотина.

Арина еще раз посмотрела на труп. Мальчик был худенький, с острым носиком. Рядом валялись толстые очки. Хороший такой мальчишка, из книгочеев, мечтателей …

— Борис Ефимович говорит, что это Фелек Коваленко. Вроде, из школы для Особых. Сегодня утром был на уроке, соседи подтверждают…

— А родные, близкие?

— Мама у него в Ямской слободе живет, но где — Борис Ефимович не знает…

— А что-нибудь еще твой Борис Ефимович говорил?

— Что я олух и что зря в музыку не пошел… И что Коваленко в отличие от меня был приличным мальчиком, уроки не прогуливал, нож с собой не таскал…

— Вот, может, если бы таскал… — вздохнул Моня. — Ладно, пойдем.

Больше Арину на выезды не брали — Давыд подсуетился. Мол, зрелище, противопоказанное женщинам в столь деликатном положении. Арина злилась на него — несмотря на зиму, в кабинете у нее было жарко и душно, хотелось на улицу. Но и без выездов времени больше не стало — обычная привычная работа давалась с трудом, все плясало перед глазами.