Апрель 1946— Левантия через пять минут.

Сонный голос за спиной привел Арину в себя. Она не спала — хотя привычка спать при каждой возможности, в любом месте, в любой позе была у нее уже давно. Но не в этот раз.

Когда пять лет назад она уезжала из Левантии, родители провожать отказались. Отец не стал ради такого события переставлять смену. «Врач — профессия прежде всего военная» — это первое, что узнала от отца о его работе маленькая Арина, которую тогда звали Ирэной.

Мама же была обижена на дочь, которую так долго оберегала от всего плохого и страшного, пыталась двигать вперед по намеченному еще до рождения Арины плану, — а та все сопротивлялась, все дурила.

И в медицине вместо уютной фармакологии выбрала ужасную гнойную хирургию. И даже ее бросила потом — ради работы в милиции. И за сына директора маминой аптеки — мальчика из хорошей семьи с блестящими перспективами — выходить отказалась. И даже услышав о том, что началась война, — вместо того чтобы подождать, пока мама подсуетится, найдет хорошее место через знакомых, подальше от фронта, поближе к себе, — пошла добровольцем.

Сколько Арина ни объясняла, что ради месяца, ну максимум — двух, которые продлится война, не стоит развивать бурную деятельность и что с характером Арины проще там, где много работы и для рук и для ума  — в полевом подвижном госпитале, да еще специализирующемся на гнойной хирургии, мама молчала, поджав губы.

Провожала Арину Нинка, бывшая одноклассница и любимая соседка.

Арина ушла из дома слишком рано — и они с Нинкой еще долго бродили по улицам, споря о поэзии.

Арина представила, как было бы здорово, если бы поезд остановился — а на платформе стояла Нинка в своем синем платье с белым воротничком. Здорово было бы подойти к ней, и без всякого «здрасте» продолжить тот дурацкий спор. Даже цитата подходящая вспомнилась.

Но, конечно, в половине восьмого утра никакой Нины на вокзале не было.

Арина спрыгнула на платформу — и ее окружил воздух Левантии. И как будто бы не было последних пяти лет жизни.

В детстве, когда выяснилось, что зрение у Арины не ахти, она жутко испугалась, что может ослепнуть, совсем как старый Савелий, который сидел на паперти Рождественской церкви рядом с домом. И поэтому она стала каждый день тренироваться ориентироваться в городе с закрытыми глазами. Оказалось, что у каждого района свои звуки. В Приморском — резкие, крикливые,

В Песочном — тихие, приглушенные, в Пороховых складах — напевные. Даже каблучки Арининых туфель стучали по-разному.

А вот запах по всей Левантии был один. Морской, горячий, зеленый. Аптечный и булочный, свежий и капельку цветочный.

Почувствовать запах родного города — это как в детстве бежать зареванной через всю улицу и с размаху уткнуться головой в мягкий мамин живот.

Арина улыбнулась и закурила.

До дома было три трамвайные остановки — совсем пустяк, минут десять быстрым ходом.

Родители не знали, что Арина приезжает. Она им вообще не писала . Когда добралась до места службы и появилась хоть минутка свободного времени — Левантия была уже под немцами. А когда освободили — два письма Арины вернулись с пометкой «адресат выбыл».

Значит, все-таки успели эвакуироваться…

В то время Арине иногда казалось, что Левантия исчезла с карты целиком: кому бы она ни писала, ответов не было. Подруги, коллеги, соседи — все молчали. Пришло лишь письмо от мамы школьного приятеля Семена, что тот погиб в первые же дни войны, сгорел в танке. От остальных — тишина.

Арина сначала с завистью слушала чужие письма из дома. А потом привыкла. Просто представила, что в мире есть место, где ничего не меняется. И вот она вернется — уже совсем скоро — и даже книжка, которую она оставила на столе, будет открыта на той же странице.

Все так же стоит старый трехэтажный дом на Рождественской улице, три каштана во дворе (на одном из них маленькая Аришка висела когда-то целый час, унизительно зацепившись за ветку подолом платья, пока кто-то из соседей не снял). И сидит на голубом покрывале Арининой кровати затертый до прозрачности плюшевый медведь с красным бантом на шее.

А теперь — через десять минут — все это снова появится в Аринином мире. И можно будет наконец снять с себя надоевшую форму, смыть последние пять лет жизни, долго-долго, может, целых пять часов спать, а потом уже — поговорить с родителям, сказать «ну я же говорила, что я у вас везучая» — и придумать, в чем назавтра идти на работу. Наверное, лучше в коричневом платье. Оно строгое, серьезное. Сразу видно, что перед вами не абы кто, а целый милиционер, хоть и в штатском. Или наоборот — голубое. Чтобы было понятно, что не суровый милиционер пришел, а Арина Качинская, вполне, между прочим, симпатичная. А еще надо будет обязательно выщипать брови. В ниточку, причем чтоб одна была так удивленно приподнята. И помаду не забыть…

Арина так замечталась, что даже не сразу поняла, что перед ней.

Церковь, магазинчик на углу, соседний зеленый пятиэтажный дом — все было на месте. А вот вместо двора с каштанами и своего дома Арина обнаружила замусоренный пустырь.

Арина даже не испугалась. Все было как обычно — дурной сон, сейчас ее растолкают — и снова резать, зашивать, колоть… Будни.

Но сон проходить отказывался. Арина слонялась вдоль пустыря. Ей хотелось вернуться к вокзалу — и пройти эти три остановки еще раз, может, тогда наваждение спадет.

Кто-то подошел сзади.

— Еще в сорок первом. В сентябре. Выскочить никто не успел.Арина узнала голос соседки из зеленого дома.

— Анна Самойловна?

— Ой, Ришенька, живая! Хорошо-то как. А твои вот… В одну минуту. А ты только сегодня приехала? Пойдем ко мне, умоешься с дороги, поешь…

Арина отвернулась.

— Я, наверное, пойду, у меня еще дела в городе, — сказала она глухо.

Арина не знала, куда шла. Тоже въевшийся, как грязь, навык — идти вперед, не разбирая дороги и не глазея по сторонам, упершись невидящим взглядом в дорогу перед собой. Так можно идти весь день, не замечая холода, голода и жажды. «Пыль — пыль — пыль — пыль от шагающих сапог» — строчка из старого стихотворения вертелась в голове, как заезженная пластинка. Уже пять лет.

Сама того не замечая, Арина шла маршрутами своей жизни. От дома — до школьного здания красного кирпича. Мимо пустыря, где Аринины одноклассники встречались в футбольных матчах и просто потасовках с учениками соседней школы для особо одаренных детей.

Одаренные были странненькие — в черной форме дореволюционного образца, даже в фуражках и с пряжками на ремнях. То и дело употребляли какие-то странные словечки. Вообще держались как-то отстраненно, общались больше друг с другом, но видно было, что не задаются.

Хотелось познакомиться с ними поближе, но дружить с одаренными считалось ниже достоинства.

Сейчас школьное здание было почти цело, но пусто — ни одного не треснувшего стекла, в нескольких оконных проемах следы пожара.

А вот здание Медицинского института не пострадало совсем. Даже студенты и абитуриенты все так же кучковались на ступенях главного входа, сидели с книгами вокруг фонтана в скверике неподалеку, хлопали огромными, как не для человека сделанными, дверями.

Правда, казалось, что война не тронула институт потому, что тот просочился в собственное прошлое, в те времена, когда он был первым в России женским медицинским институтом, а мама Арины — студенткой. Ни среди ошалевших первокурсников, пытающихся зазубрить латинские названия костей, ни среди мудро улыбающихся старших, чувствующих себя корифеями медицины, парней не было. Может, двое или трое на всю пеструю компанию.

Арина мимолетом подумала об этом — и сразу забыла, снова сосредоточилась на пыли левантийских улиц под ногами. Улицы шли, не останавливаясь, мимо больницы, где работала Арина после института, мимо аптеки, где работала мама, мимо клиники отца. Мимо здания школы милиции, теперь полуразрушенного, мимо Северного порта, мимо стадиона, мимо оперного театра, мимо цирка. И наконец остановились у ограды Южного кладбища.