К вечеру Моня раздал рябчикам портреты, на которых гордый Камаев не преминул оставить автографы, и указания, где и у кого спрашивать про изображенного.

Моня светился от радости.

— Возьмем голубчиков! Как бог свят — возьмем! — почти напевал он. —Любит  не любит

— Скажи, Давыд, а почему этот Антонов тебя так не любит? — поинтересовалась Арина, когда вечером они остались вдвоем.

— А меня никто не любит. Если я рядом — значит, скоро в атаку поднимут. Меня и вестником смерти обзывали, и дьяволом…

— Знакомо. Выздоравливают — по воле божьей, а все трупы — на совести врача, — печально улыбнулась Арина.

— Ты понимаешь, — Шорин улыбнулся в ответ.

— А почему он Моню «Воевать подано» обозвал?

— О! Это коронная Монина фразочка! Означает:дракон свое дело сделал, можете наступать. Он так и рапортовал. Обстановку разряжал, так сказать.

— Но его вот никто вестником смерти не называет…

— Он обаятельный. И милый. И понятный. А я вот… — Шорин развел руками.

— Все ты на себя наговариваешь. Обычный ты. В смысле, симпатичный, и это… хорошо с тобой. Или ты меня подчинил?

— Это еще зачем? Скорее уж, ты меня…

Он уютно ее обнял — и Арина вдруг почувствовала, что она дома, что ей спокойно и тепло, что любые проблемы — решаемы, а хорошо — не когда-нибудь потом, а здесь и сейчас, а дальше будет только лучше.

Она глотнула чаю — и начала читать очередную страничку из Марининых блокнотов.

Уже не раз бывало, что записи в блокнотах удивительным образом соответствовали настроению Арины, ее желаниям, а иногда — и погоде за окном. Пишет Марина: «…до обеда было так солнечно, казалось, уже лето пришло — и вот опять дождь…» — и небо покрывается тучами, и капли начинают стучать по подоконнику.

В этот раз Марина писала про любовь. Она не называла имени, но было понятно — кто-то из УГРО. Арина читала о случайных обменах взглядами, крошечных разговорах, улыбках — и пыталась понять, кто это. Наверное, Жорка Гавриленко. Красивый мужик… был. Девушки на него так и вешались. Говорят, перед гибелью под Севастополем успел все-таки жениться на связистке. Или Ахав Лазарев из Особого — тоже красавчик был, но совсем другого толка — Земля, серьезный человек. Очень обстоятельный.

— Пропустить? А то тут всякое девчачье, про прекрасные глаза и нежные пальцы, — спросила Арина у Шорина.

Она почувствовала какую-то неловкость, что пускает его в личную, сокровенную часть жизни своей подруги.

— Если можно, прочти. Тут… Ну, в общем, как со следом — тоже думал, один я такой дурак, а оказывается — у всех так.

— Ты о чем?

— Да не важно.

Наконец, состоялось признание в любви. Арина порадовалась — все опасения Марины оказались напрасными, чувства были вполне взаимными. Наконец-то возникло имя возлюбленного. Крупным, небывало аккуратным почерком посреди листа было написано «Дмитрий».

— Так это же Митя Куницын был! — выпалила она, обрадовавшись догадке.

— Где-то слышал это имя, — задумчиво протянул Шорин, — что-то неприятное… Бандит?

— Наоборот! Прекраснейший человек! Наш штатный Смертный.

Давыда передернуло.

— Да что ты так Смертных-то не любишь? — удивилась Арина.

— Понимаешь… Ты когда-нибудь стояла над пропастью?

— Нет. Не случалось.

— Ну, не знаю. На краю крыши, или там где еще…

— Парашютная вышка пойдет?

— Вот. И вот помнишь это тошнотное чувство, когда тебя тянет вниз, без парашюта, без всего. И жить хочется, и все у тебя хорошо — но так тянет, что еле убеждаешь себя не прыгать.

— Угу. Было. Но не на вышке — на мосту.

— Вот когда рядом Смертный — я что-то похожее чувствую. Сильно, аж голова кружится. Очень неприятное чувство.

— Ну они же не виноваты.

— А черт их знает. Ты мышей боишься?

— Нет, только крыс.

— Умных и, если взглянуть непредвзято, довольно симпатичных животных. Которые тебе зла не желают и ни в чем не виноваты.

— Ну вот Марина с Митей ничего такого не чувствовала.

— Влюбленные глупеют. Поэтому стараюсь не влюбляться.

— Я тоже, наверное…

— Договорились. Никаких влюбленностей, никаких глупостей. Просто приятное времяпрепровождение.

— По рукам.

— Да, стой, о влюбленных. Пока не забыл. Я сегодня утром Наташу видел. В общем, хочу серьезно поговорить с Ангелом.

— А чем она опять тебе не угодила?

— Да она-то… В общем, глаз подбит, лицо все синее… Мордобой был знатный.

— Ты думаешь, это Ося ее так?

— А кому же еще…

Арина задумалась. Конечно, Ангел очень изменился за то время, пока они друг друга не видели. Но не до такой же степени! Арина поверила бы, если бы ей сказали, что Ангел украл чьи-то часы. Ну ладно, не поверила бы, но устроила Ангелу разнос в профилактических целях. Ну, подшутил над кем-то грубо (например, сунул мышь в сапог Васько, когда тот разулся за столом, думая, что никто не заметит). Но ударить женщину, тем более — любимую?

— Нет, это точно не он! — сказала Арина решительно.

Ноябрь 1946

Арина попыталась сосредоточиться на работе, но выходило плохо — отвлекал жуткий шум. В каретном сарае галдели, как на вокзале.

Любопытство пересилило, и, не закончив исследования (преступник, убегая, зацепился за забор, очевидно, штанами, задача — определить материал), Арина вышла из кабинета.

«Вот так выходишь на улицу — а там накурено», — подумала Арина, выйдя на крыльцо. Дым стоял коромыслом — человек пять рябчиков одновременно курили, демонстрируя подчеркнутое наслаждение от каждой затяжки.

Опросив курильщиков, Арина составила картину. Некий постовой по фамилии Калинкин задержал на базаре двоих субъектов, подравшихся до крови и выбитых зубов. Заодно захватил свидетеля. Так как тащить всю эту компанию в район было далеко и трудно, довел их до каретного сарая — сто метров дворами — и попросил выделить ему камеру, чтобы подержать там драчунов на время составления протокола.

Но надо знать левантийских рябчиков! Услышав о «безвозмездной аренде камеры» эти ушлые молодчики возмутились и потребовали от постового мзды в размере почти полной пачки беломора. А теперь радостно наслаждались добычей.

Арина уже хотела поинтересоваться, не входит ли в их планы превращение камер УГРО в гостиницу для приезжих, но шум со стороны камер интриговал. Так что она пошла туда.

Постовой маялся за крохотным столиком дежурного, кажется, в десятый раз пытаясь переписать бумагу.

— Так почему он на вас набросился? — с отчаяньем в голосе задал он, судя по всему, не в первый раз вопрос в сторону камеры.

— Да шут его знает! — раздался из камеры молодой обиженный голос. — Он не сказал.

— А вы как объясните свой поступок? — уныло продолжил постовой.

— Товарищ старшина! Я еще раз повторю, у меня слабое зрение, так что я принял молодого человека за другого. Простите за личные подробности, но тот другой был несколько ближе с моей женой, чем мне бы этого хотелось.

Второй голос был явно старше — и какой-то до боли знакомый.

— Врут они все! — аж запрыгал на стуле бритый налысо усатый мужик в косоворотке, судя по всему — свидетель. — Сам слышал, как тот тому кричал «отдай часы, сволочь».

Арина заглянула в камеру, расплылась в улыбке и побежала по коридору, радостно крича:

— Евгений Петрович! Евгений Петрович! Посмотрите, кого к нам привели! Вы не поверите!

Евгения Петровича уговаривать не пришлось, и вот они уже вдвоем стояли перед камерой, с умилением глядя внутрь, как дети в зоосаде.

— Базиль Тимурович! Счастлив наблюдать вас в добром здравии! — улыбаясь во весь рот, выговорил Бачей.

— Вы знаете этого гражданина? — в голосе постового слышалась надежда.

— О! Да это левантийская легенда! — воздел очи Евгений Петрович.

— Наш учитель! — добавила Арина. И начали наперебой рассказывать.

Базиль Тимурович Санжаров и правда был знаменит в узких кругах Левантии. Потомственный искусствовед, даже имя получивший в честь малоизвестного художника круга Моне и Ренуара, скромный работник музея, он не раз выступал экспертом в области художественной ценности тех или иных найденных УГРО предметов. Впрочем, знаменит был отнюдь не как коллега Арины.