— Вы не могли бы прекратить петь? — нервно вскинулся Шорин.

— Я не пою, вам кажется.

— Мне никогда не кажется. Вы все время поете про Африку.

— Как интересно! Не знаю ни одной песни про Африку.

Арина гневно отвернулась и снова углубилась в работу.

— Ну вот опять: «Пыль-пыль-пыль-пыль от шагающих сапог». Если уж поете про свою Африку, делайте это хотя бы чуть мелодичнее.

— А ведь точно — это же про Африку. Киплинг, кажется…

— Возможно. «Отпуска нет на войне».

— А я запомнила — «Нет сражений на войне». В книге, кажется, так было.

— Мы читали разные книги. Но если вы можете не петь…

— Я постараюсь. Извините.

Арина подумала, что ведь Шорин прав — и в стихотворении была горячая африканская пыль. Но в голове у Арины эта пыль была обжигающе-холодной, песок пополам со льдом, и острой как битое стекло.

— Надеюсь, вы звали меня не концерт ваш слушать.

— Несомненно. Вот, посмотрите сюда.

Перед Ариной стояла маленькая фарфоровая плошка с углублениями, похожая на палитру. В одной из лунок этой палитры виднелась кучка чего-то, напоминающего пепел.

— И что я должен увидеть?

— Кровь нашего совсем-совсем чистого, по вашим словам, трупа.

— Да объясните же, невыносимый вы человек!

— Лучше один раз увидеть… Можно взять у вас немного крови?

— Вы только этим и занимаетесь, что кровь мне портите, — сказал раздраженно Шорин, протягивая руку.

Арина ловко проколола ему палец и выцедила каплю крови в углубление блюдца. В соседнее углубление точно так же капнула свою.

— Перед нами две капли крови, одна взята от человека с ординарным особым показателем, другая — от Особого. Добавляем реактив, — в руках у нее появилась пипетка с чем-то желтым внутри.

Шорин наблюдал, задумчиво посасывая проколотый палец.

— Вот, видите — моя кровь не дает никакой реакции. А вот ваша…

Как только реактив капнул в лунку, кровь в ней мгновенно высохла, превратившись в бурый порошок.

— У водяных красивее — еще и синеет, а вот у воздушных становится абсолютно прозрачной.

— Красивый фокус. Видел его лет тридцать назад. Но как он связан с тем, что вы требуете от меня извинений?

— Вот это, — Арина показала пипеткой на первую лунку, — типичная реакция крови

земляного. У меня нет возможности сейчас посчитать ранг, но не меньше тройки. Чисто по скорости.

— Так. Где он?

Арина отвела.

Шорин долго стоял с закрытыми глазами, положив руки на грудь трупа.

— Не понимаю. Ничего. Скажите, а у вас тут есть кто-нибудь Особый?

— Ну вот вы.

— Понимаете, я никогда не имел дела… Точнее, мне никогда не приходило в голову… Шорин замялся.

— Вы не представляете фон покойного Особого.

— Вот.

Арина провела Шорина в угол.

— Бабка-шептунья. Единичка или Двойка. Извините, не свежа.

Шорин протянул руки к бабке.

— Ну да. Вот. Есть. Вижу. Воздушная. Единичка. А тот… Сами посмотрите. Черт, вы же не чувствуете.

— Я вам верю. Ладно. Делать выводы — не наше дело. Давайте опишем, как есть, а дальше пусть Цыбин с Ангелом дерутся, чья это история. Жаль, Смертного у нас нет. Быстро бы рассказал, что да как.

Шорина заметно передернуло. Он, как и все Особые, не любил Смертных. Арина не знала, в чем причина такой нелюбви, — вроде бы, тоже вид особых способностей…

— Никогда не слышал, чтобы Смертные работали на уголовный розыск!

— Да вы что!

Арина вспомнила, как еще в сороковом, на дне рождения их Смертного, милого и забавного Мити Куницына, Яков Захарович встал и начал рассказывать.

Сразу после Революции работал в левантийском уголовном сыске легендарный Смертный — Антон Олефир. И был у него лучший друг, не менее легендарный сыщик Борис Исакович. Ученик Якова Захаровича, между прочим. В общем, дружили они, пока однажды Исаковича не убили.

Антон, конечно, погоревал часа два, а потом… В общем, Исакович сам свое убийство расследовал, сам убийц взял и сюда привел. Причем не шушеру какую-нибудь. Исакович многим бандитам кровь попортил, так что ради его убийства объединились, вы не поверите, но Курлянд, который Виленский Волкодав, вы тем более не поверите, но Гоцман, который Голубятник, и даже Вовочка Машков, артист больших и малых налетов, которого мы до того год пасли. И все трое под его диктовку явку с повинной написали.

Он их до камеры проводил, потом поцеловал вдову, обнял напоследок друга — и отправился пешком на кладбище, чтобы ценный лошадиный ресурс на себя не расходовать!

— Вот какие люди были в наше время! — подытожил рассказ Яков Захарович.

— А доказательную базу собрал, прежде чем на кладбище идти? — Арина откинулась на спинку стула, хитро посмотрев на Якова.

— Нудная ты, Аришка, за что и люблю, — сказал тогда Митя — и поцеловал ее в щеку. Арина пересказала историю Шорину, разумеется, умолчав про поцелуй.

— Да, хорошо бы нам Смертного, — вздохнул Шорин.

— Товарищ Сталин лично сказал, что пока не будет допрошен и похоронен последний убитый солдат, война не закончена, а значит, Смертные демобилизованы не будут. Так что привыкайте — Смертного мы получим лет через пятьдесят.

— За неимением гербовой…

— А кстати, скажите, товарищ Шорин, ваш след можно затереть? Ну вот отпечаток, — она прижала палец к обитому жестью столу, — а вот его и нет, — она дыхнула на поверхность и протерла рукавом. — По вашему ведомству так можно?

— Сегодня днем я бы сказал «нет». Но сейчас… Черт его знает, товарищ Качинская, черт его знает.

Шорин вышел, тихий и задумчивый. Арина еще некоторое время посидела над трупом,

переписывая в блокнотик все его странности, необычности и мелкие детали, пытаясь найти под ногтями, во рту или в уголках глаз хоть какую-то зацепку к разгадке.

Безуспешно. Впрочем, как она сама сказала, делать выводы — не ее прерогатива. Ее задача — замечать, описывать и поставлять материал для размышлений.

Арина вышла из морга, закурила и попыталась справиться с сумятицей в голове. Какая-то книжка из папиной библиотеки советовала для этого оглядеться вокруг и описать то, что видишь перед собой.

Она стояла посреди хозяйственного двора усадьбы Обольяниновых. Сам главный особняк был повернут к ним глухой стеной, и войти туда можно было только со Старолитейной площади, обогнув квартал. В этом помпезном здании с мраморными лестницами и огромными окнами располагалась местная госбезопасность. Вроде бы коллеги, товарищи, но всегда с некоторым презрением смотревшие на обитателей каретного сарая. Те, в свою очередь, называли МГБ не иначе как «барским домом», а сидевших там людей почитали за бездельников.

Здание, из которого вышла Арина, служило когда-то прачечной. Его так и называли, мол, «отвезли тело в прачечную», или «там тебе стирки подвезли».

За углом — дровяной сарай, ради разнообразия, используемый по назначению. И уборная — постройка нового времени. Остальные постройки усадьбы не пережили бурной левантийской жизни.

От крыльца к Арине шел Васько:

— Простите, вы комсомолка? — спросил он, почти не растягивая согласные. Видать, фляжка его успела почти опустеть.

— Выбыла по возрасту.

— Никогда бы не поверил!

— Николай Олегович, вам интересен мой возраст или партийная принадлежность? — Арина поправила очки и сурово посмотрела на Васько, отчего он покраснел, — если что, я с 14-го,

в партии — с 42-го. Устраивает?

— Устраивает. Сегодня в пять собрание.

— Вы председатель?

Арина представила заикающегося Васько в процессе длинной речи — и поняла, что эта оперетка может и до полуночи затянуться.

— Не, я по комсомольской линии. У нас отдельно. А у вас там Клим Петрович — серьезный человек!

— Ну, если серьезный — надо идти.

— Сказали, явка для всех обязательна.

Арина кивнула и поспешила внутрь каретного сарая — до пяти можно было успеть написать часть отчета. А он обещал быть длинным.