— А вам, Дарья Владимировна, позвольте вернуть форму вашего жениха, — торжественный Моня протянул Даше сложенные вещи. —Только сегодня конфисковали у преступника.

Даша подхватила шмотки и быстро ретировалась. Ангел тем временем вывалил ворох тряпок перед Немучинской.

— Ой, вот эти наши… Или вон те… Не пойму, — бормотала под нос Немучинская. — А можно взять какие получше? Я доплачу!

— Нет, гражданочка, у нас тут не частная торговля, а милиция. Забирайте свое — и идите с миром. И это… вы потом, как остынете, до Большой Успенской сходите, прощения попросите… Потому что бельишко ваше нашел следователь Васько, Николай Олегович. Жизнью, можно сказать, за кальсоны ваши штопаные рисковал! А вы его почти жену обругали, в драку вот полезли… Нехорошо…

Ангел сокрушенно качал головой, выпроваживая Немучинскую. Наконец закрыл за ней дверь — и заржал.

— Жалко, конечно, что все запомнят этот день по бабам, дерущимся за подштанники, а не по тому, что некий скромный Мануэль Цыбин взял банду, которую полгода искал, — вздохнул вечером Моня, заходя к Арине попить чайку, — но хоть выступление Шорина после такого никто не вспомнит.

Арина покивала головой.

Декабрь 1946

— Добрый вечер, Ирина Павловна!

Арина только что выскочила из магазина, где участвовала в бойком скандале. Ругаться не особо хотелось, но и идти к Моне с пустыми руками было нехорошо. Новый Год все-таки. Впрочем, где- то в середине скандала она почувствовала даже какой-то азарт. Что-то древнее, из времен, когда еду можно было добыть только охотой.

Тихий вежливый голос за спиной в мир дикой охоты не вписывался никак.

Арина обернулась — Кодан улыбался ей уголками губ, помахивая авоськой с торчащими рыбьими хвостами.

— Кирилл Константинович! Не ожидала вас здесь увидеть!

И правда. Арина подумала, что есть люди, которых просто не представляешь без окружающего их пейзажа. Как в школе невозможно представить, что строгая Алиса Германовна вечером уходит домой, переодевается в домашнее, готовит какую-то самую обычную еду. Или диктор Левитан ругается своим прекрасным голосом с соседями из-за перегоревшей лампочки в коридоре.

Кодан был человеком Южного кладбища. И никак иначе. Арине даже иногда казалось, что нет никакого Кодана, что он призрак, блуждающий среди разоренных могил.

В середине ноября, когда похолодало, они попрощались до весны.

Было что-то неправильное в их встрече. И сами они были непривычными друг другу — растрепанная Арина с бутылками и свертками и Кирилл Константинович, на кладбище казавшийся почти монументальным, а тут сгорбившийся, ставший сразу каким-то маленьким и немолодым.

— Не желаете ли прогуляться в честь нашей неожиданной встречи? — Кодан улыбнулся шире.

— С удовольствием.

Он подал ей руку — и они пошли бродить по городу.

Арина удивилась, что ограничивала общение с Кириллом Константиновичем только кладбищем. Он оказался блестяще эрудирован, при этом не навязчив. С ним было чрезвычайно приятно прогуливаться.

Увидев здание Оперы, Арина подумала, как хорошо, наверное, было бы зайти туда с Коданом. Он не стал бы дичиться и скучать, как Шорин, счастливо поднимать палец в самых трудных местах партии и в антракте обсуждать голоса и манеру исполнения певцов с жаром футбольного болельщика, как это делал Цыбин, или хихикать в неожиданных местах, как Ангел.

К сожалению Арины, Кирилл Константинович сбил полет ее фантазий, мимоходом заметив, что раньше был большим поклонником оперы, а теперь поостыл, предпочитает иные радости.

Впрочем, и без оперы их прогулка доставляла Арине истинное удовольствие.

Они обсуждали странный архитектурный стиль одного из домиков на Мещанской (конечно, на Коллонтай), когда Кирилл Константинович вдруг заметил:

— А вы обратили внимание, Ирина Павловна, насколько Левантия — несоветский город?

Арина хотела возразить, что зря Кодан так, вполне хороший город, вон, про местный завод даже в «Правде» как-то написали… А потом задумалась. Действительно, было в Левантии и левантийцах что-то, неуловимо отличавшее их от всех прочих. Хотя, казалось бы, трудно найти более непохожих друг на друга людей, нежели левантийцы — но все равно, один левантиец был похож на другого больше, чем на любого киевлянина, ленинградца или бакинца.

— И ведь Советский Союз тоже не особо принимает Левантию, — задумчиво продолжил Кодан, — Вы заметили, не существует даже ни одной песни про Левантию. Про Москву, Ленинград, Киев, Одессу, Саратов — есть, даже про некоторые деревеньки есть, а вот про Левантию — ни одной. Неужели от недостатка поэтов?

— Да уж, чего-чего, а поэтов у нас — предостаточно, — улыбнулась Арина. — Но какие песни, когда половина страны называет наш город с ударением на А, а вторая — на И. кстати, как правильно?

— А вот это вам никто не скажет. Есть факты, подтверждающие каждый из вариантов. Но мне больше нравится на А. Свободнее звучит.

— Да, тот самый «иронический ветер Леванта» чувствуется, — улыбнулась Арина.

— Иногда мне снится другая Левантия, без красных флагов, радиоточек на каждом столбе и бодрых маршей, — вздохнул Кодан. — Ужасная крамола, но, к сожалению, сны нам не подвластны.

Они дошли до парка и присели на скамейку.

— Прошу простить мою нескромность, но скажите, Ирина Павловна, почему вы все время одна? Красивая молодая женщина, интересный собеседник… Неужели современные молодые люди столь невнимательны?

— Ну что вы, мне тут даже недавно предложение сделали… кажется, — Арина покраснела, поняв, что действительно не знает, было ли идиотское выступление Шорина предложением или издевательством.

— А вы, стало быть, отказали.

— Стало быть…

— Кандидат был нехорош?

— Вполне хорош… Только вот…

Арина задумалась, что «только». И вдруг рассказала Кодану про Марину и Митю, как они были влюблены, как строили планы на будущую жизнь, как хотели детей, как, смеясь, купили даже первое «совместное имущество» — фарфорового ослика, который нравился обоим. А потом — все. Конец.

И, наверное, как у Марины и Мити, — не самый плохой вариант. Вот если бы они успели до войны пожениться, завести детей… Хотя сейчас-то как раз самое время для планов — войны больше не будет. Вон, даже карточки с нового года отменяют.

— Иногда забываю, насколько вы еще юны, — вздохнул Кодан, — помню слова про «войны больше не будет» и в семнадцатом, и в двадцать четвертом… Почему-то не сбылись.

— Шесть лет назад у меня были любящие родители, близкая подруга, дом, какие-то увлечения… Сейчас — только работа. Надо строить все заново…

— А надо ли? Я вот тоже за последние годы много что потерял. И, знаете, жить стало намного легче. Когда ничего нет — ты свободен, не боишься новых потерь. Помните, жил при Рождественской церкви такой Савелий?

— Хорошо помню. Слепой. Очень боялась его в детстве.

— А зря. Приятный был человек. Образованный. Когда-то был богачом, отцом семейства, меценатом. Потом — все кончилось. Разорился, ослеп, жена и дети покинули… Жалел единственно o том, что не может читать книги. В остальном — был счастлив. Говорил, что только потеряв все, понял, как хорошо вставать утром — и ничего не бояться, ни о чем не беспокоиться.

— Ой! — Арина не хотела перебивать Кодана, но проведя, ладонью по скамейке, повредила руку.

— Занозили? Позвольте посмотреть. Эх, глубоко засела — пальцами не вытащишь. У вас нет с собой пинцета?

— К сожалению…

— Не побрезгуете, если я попытаюсь ее высосать? В детстве получалось…

Арина кивнула. Конечно, все это было страшно негигиенично. Но Кодан держал ее руку так деликатно, говорил так мягко…

— Вот и все! — Кодан торжествующе показал окровавленную щепку.

Арина вдруг задумалась: а с чего она взяла, что Кодан стар? На морозе его щеки приобрели некоторый румянец, а умные острые глаза смотрели проницательно и твердо.