— Чтоб мы уши развесили. Это тебе Особые — просто люди, ну и нам, понятное дело, а вообще мы — диковинка. Цирк уродов, считай.

— А потом слухи ходят, мол, Особые — главные бандиты, — зло сказал Шорин.

— Ну слушай, если бы все Особые были белые и пушистые — наш отдел не имел бы смысла, — резонно заметил Моня.

Все трое замолчали и задумались — каждый о своем.

— Давы-ы-ы-ыд! Угадай, кто твоя золотая рыбка, исполняющая любое желание в разумных пределах? — сияющий Моня несся по коридору УГРО.

Арина поморщилась. Она привыкла, что сотрудники говорят громко. Ревущий бас Якова Захаровича весь день сплетался с визгливым фальцетом Клима, мощным контральто Цецилии Цезаревны, секретаря УГРО и генератора слухов всего города, нудным протяжным тенором Васько и нестройным, но громким хором рябчиков. Но Моня, интеллигентный куртуазный Моня, который вопил, как ужаленный, — это было выше Арининых сил.

— Мануэль Соломонович, чему вы так радуетесь с утра пораньше? — спросила она со всей возможной суровостью.

— Помните, Шорин ныл, что его тут обделяют и за эксперта не держат? Так вот, теперь вы этого нытья больше не услышите!

Арина улыбнулась. Шорин как-то обмолвился, что вот и у Арины, и у Бачея, и даже

у Тобаровских есть свои кабинеты, а он вынужден обитать в одном помещении с Ликой и Моней.

Арина тогда пыталась объяснить, что, во-первых, Шорин по большей части работает на месте преступления, а в УГРО только штаны просиживает, а во-вторых, кабинетики-то слова доброго не стоят — крохотные, темные, воздуха нет, зато все звуки слышны.

А вот Моня, услышав от друга хоть что-то, напоминающее пожелание, начал действовать. И выбил-таки у Цецилии Цезаревны заветный ключик от крохотной комнатки по соседству с Арининым кабинетом.

Давыд, схватив ключик, чуть не расцеловал Моню, а открыв комнатенку, всплеснул руками, как мальчишка, получивший рождественский подарок.

Арина удивилась. Комнатенка была, кажется, втрое меньше даже Арининой, да еще и завалена каким-то хламом.

Моня с Давыдом, даже не пытаясь изображать, что работают руками, выкинули хлам на улицу, просто указывая глазами траекторию.

В кабинете остались только печка, табуретка и письменный стол, которые, оказывается, скрывались под грудой хлама.

Шорин развалился за столом, оглядывая свои владения.

— А вы, товарищи, по какому вопросу ко мне? — спросил он высокомерно у стоящих в дверях Арины и Мони.

Моня захлопнул дверь — и они с Ариной наконец-то рассмеялись.

— Вот заметь — сплошная польза: и Давыд довольный, и мы с Ликой сможем спокойно покурить, не выбегая на улицу. Сейчас-то ладно, а зимой — будет актуально.

— Моня, ты наивный романтик. Думаешь, он долго в этой клетушке высидит? Все равно будет торчать или у вас, или у меня на диване, или в приемной.

— Понимаю, но мне хотя бы будет, куда его послать.

Шорин зашел к Арине где-то через полтора часа.

— Там весь стол забит какими-то бумагами. Возьмите, на растопку пригодится.

Он небрежно кинул бумаги в сторону Арины. Арина поймала их, мельком глянула — и замерла.

Маринкин почерк Арина узнала бы из миллиона других. Да кто угодно узнал бы. Смесь русских, латинских, еврейских и арабских букв — Марине, кажется, было все равно, откуда буква, лишь бы читалась похоже на то, что она хочет написать. Говорила она так же — на множестве языков вперемешку.

В детстве ее, вырывая друг у друга из рук, воспитывали четыре прабабушки — лезгинка, немка, украинка и еврейка. Каждая требовала, чтобы в ее присутствии Марина говорила только на ее языке, каждая закармливала единственную правнучку лакомствами и сказками своего народа.

Когда Марина подросла, а бодрые старухи одна за другой сошли в могилу, Марина уже сама выучила еще десяток языков. Просто между делом. Когда Арина как-то восхитилась ее лингвистическими талантами, Марина только рукой махнула: «Ничего такого. Просто ищу отличия. Если поймешь, чем отличается китайский от абхазского, — считай, оба и выучила. Легко».

В этом была вся Маринка. Когда они впервые встретились, вместо «здрасьте» Маринка протянула руку и спросила:

— «Я несчастна сирота, отворяю ворота», а чем было в вашей версии?

— Ключиком, замочеком, шелковым платочеком, — без запинки ответила Арина, — а как еще?

— Аленьким платочком, маленьким цветочком, ключиком кованым — платочком разрисованным… Да много чем. Вы где-то тринадцатого-четырнадцатого года? И родились в Левантии?

— На Рождественской.

— Ага… А вот родились бы года на три позже — была бы уже не несчастна сирота, а убога сирота. А лет на пять раньше — Манька, божья сирота. И платочек аленький.

Сначала Арина пыталась разузнать, зачем Маринке все эти мелочи и тонкости. Может, исследует что-то или роман пишет… Потом поняла — ни за чем, просто человек такой, любит тонкости и детали. У нее всегда был с собой огромный потрепанный блокнот — как только один кончался, она где-то раздобывала следующий — и она туда писала все вперемежку: дневниковые записи, научные гипотезы, черновики протоколов, кулинарные рецепты и стихи.

Хотела стать настоящим ученым, даже тему диссертации придумала — «Теоретические и практические проблемы собирания доказательств при расследовании преступлений, совершенных с применением особых методов».

Правда, с практикой все было так себе — она чуть ли не головой об стол билась, пытаясь показать Арине разницу между следом Огненного и Водяного. Не было таких слов, которыми можно было эту разницу описать, хотя, по словам Маринки, она была более очевидна, чем разница между красным и зеленым цветами. «Как глухому музыку показывать», —  вздыхала Маринка.

Арина скользила глазами по строчкам, а сама видела глаза Маринки, казавшиеся всегда немного растерянными из-за толстых линз очков.

— «Почему я ее подчинила? Потому что хотела ее, безумно, до боли в яйцах…» — прочла Арина первую попавшуюся строчку.

Странно, почерк был Маринин — а вот мысли как-то не соответствовали. Какое подчинение?

Какие яйца? Она поймала на себе не менее ошарашенный взгляд Шорина.

— Ты это вот тут прочла? То есть это не просто каракули… А дальше, дальше-то там что?

— «Мне было противно от этих мыслей, но я получала какое-то животное удовольствие, представляя, как эта девушка бросится ко мне, будет униженно просить быть с нею, а я буду холодно соглашаться… иногда. Как же мерзко и как же сладко!»

— Хм. А она это точно подметила.

— Подметила что?

— Что происходит, когда берешь особый след. Сразу вдруг понимаешь мотив этой сволочи. Нет, даже не понимаешь — чувствуешь. И от этого мерзко.

— Но это же не ты, это он…

— Вот в том-то и дело. Эти чувства — они такие. Как будто свои. Как будто вдруг разрешил себе хотеть этого. У меня один раз такое было, еще в самом начале. В общем, шел за одним мелким бандитом. Злобная, обиженная на весь мир гнида. И вот поймал он женщину. А у той щенок в корзинке. Маленький, тонколапый. Он женщину обездвижил, а сам начал щенку лапки ломать. Просто куража ради. И такое наслаждение было чувствовать под пальцами хруст косточек. А я ведь собак люблю. И вообще животных. А тут такое. Моня давно предлагал мне собачку завести, чтоб не так тоскливо. А я как тот хруст вспомню……

— Но ты ведь не ломал лапы тому щенку!

— А ты поручишься, что вот если увижу — не сломаю? Так, проверить — вдруг оно действительно так здорово, как тот гад ощущал? Я вот за себя не поручусь. И Марина твоя это понимала, и рассказать смогла хорошо.

— Она вообще хотела ученым быть. Изучать Особых…

— Почитай мне еще.

— Тут много всякой чепухи, чтоб разобраться, нужно время. Давай после работы — сейчас дел много.

Шорин кивнул и задумчиво удалился.

Но вечером посидеть не вышло. Моня утащил слегка сопротивляющегося Шорина куда-то «танцевать в приятной компании» — и Арина пошла на кладбище.