Предзимье. Попытка романса Я весть о себе не подам, и ты мне навстречу не выйдешь. Но дело идет к холодам, и ты это скоро увидишь. Былое забвенью предам, как павших земле предавали. Но дело идет к холодам, и это поправишь едва ли. Уйти к Патриаршим прудам, по желтым аллеям шататься. Но дело идет к холодам, и с этим нельзя не считаться. Я верю грядущим годам, где все незнакомо и ново. Но дело идет к холодам, и нет варианта иного. А впрочем, ты так молода, что даже в пальтишке без меха все эти мои холода никак для тебя не помеха. Ты так молода, молода, а рядом такие соблазны, что эти мои холода нисколько тебе не опасны. Простимся до Судного дня. Все птицы мои улетели. Но ты еще вспомнишь меня однажды во время метели. В морозной январской тиши, припомнив ушедшие годы, ты варежкой мне помаши из вашей холодной погоды. «…Пять лебедей у кромки Рижского залива…»
…Пять лебедей у кромки Рижского залива… …В том теплом и бесснежном январе… Мы с дочерью. Мы с ней почти одни. Семнадцать дней. Два грустных пилигрима. Два путника беспечных и счастливых. Почти одни на опустевшем побережье. Мы кормим чаек. Мы бросаем им остатки наших пиршеств королевских. А за спиной у нас большой прозрачный дом, где дышат морем деревянные ступени и пахнет хвоей, пахнет елкой новогодней, почти осыпавшейся, вновь напоминая о том, как быстро все проходит в этом мире. Ах, дочь моя, Корделия моя, все скверно в нашем бедном королевстве, и мы с тобой так сильно жаждем чуда, что, видно, уж нельзя ему не быть… Так вот, когда мы приходим к морю последний раз, чтобы с ним проститься, и, как велит обычай, швыряем в воду монетки, готовясь уже уйти, – именно в этот момент, взявшись невесть откуда, возникают они перед нами, такие нездешние в величавой своей отрешенности, в отстраненности ото всего, что нас окружает, и проплывают медленно перед нами – пять лебедей у кромки Рижского залива, пять белых птиц, как пять надежд, пять обещаний, пять нотных знаков, пять легчайших звуков, начальных звуков нисходящей гаммы, где первый по ранжиру – лебедь До, а дальше лебедь Ре и лебедь Ми, и Фа и Соль, два малых лебеденка, и то, что не хватало Ля и Си, сама незавершенность этой гаммы, она-то и была как обещанье, намек на что-то, что должно свершиться, – что минет срок и гамма завершится, и в некий час раскроется Сезам, и сбудутся все наши ожиданья… Спасибо всем обычным чудесам, дарующим надежду! До свиданья, до встречи, До, до встречи, Ля и Си! По сути, нам совсем немного надо – всего пустяк – была бы лишь надежда. Покуда есть надежда – можно жить. «Чешский поэт Владимир Голан…» Чешский поэт Владимир Голан прожил достойно на этом свете. – Дети, – любил говорить он, – дети. Дети, и только они, по сути. – Дети, – любил говорить он, глядя в сосредоточенные их лица, – одни только дети вечны, как песня жаворонка над битвой у Аустерлица. Но дети – понятье вневозрастное. Граф, пророк и провидец, отлученный от церкви апостол, седобородый высокий старик, похожий на господа Бога, как мальчишка, убегает из дома – крадучись, тихо-тихо, чтоб не скрипнула половица, – как ребенок, в наивной уверенности, что никто не узнает, никто не услышит, никто не увидит – но едва лишь он из дому выйдет, застучат телеграфные аппараты, загудят телефонные провода – ну куда он, куда?! Малый ребенок. Большой ребенок. Старый ребенок. Это я… Из ненаписанных стихотворений Есть любимые книги, есть любимые названья, существующие как бы отдельно, независимо друг от друга. В наше время демонстраций, манифестаций, всевозможных шествий вижу себя в одной из колонн с транспарантом, на котором начертано самое мое любимое, заповедное, сокровенное, от которого дух у меня захватывает – нет, не названье, нечто гораздо большее, чем названье (жизни? судьбы? пути?), возглас отчаянья, крик о помощи, мольба о помилованье – это я, это я, Господи, Господи, это я! |
