Стихало пенье, замирали голоса,

и лишь один из удалявшихся

со злостью

нам погрозил рукою скрюченной

и костью,

берцовой кажется,

вдогонку запустил.

И Фауст молвил:

– Что поделаешь, мой друг!

Издержки прошлого. Дурное воспитанье.

Зато сегодняшнее ваше испытанье

вы с честью выдержали, должен вам сказать.

Но торопитесь, ибо день вчерашний наш,

хоть и блистательным увенчанный эффектом,

он все равно минувший день,

плюсквамперфектум,

а наша цель –

футурум первый и второй.

И твердо помните –

вам истина сия

в ваш трудный час еще послужит и поможет –

чему не должно быть,

того и быть не может,

а то, что быть должно,

того не миновать.

И с этим в новое пространство я вступил.

И этим новым было красное пространство.

Его окраски темно-красной постоянство

дышало пламенем и резало глаза.

Передо мной лежал огромный красный мир,

имевший форму человеческого сердца,

и где-то в нем зияла крохотная дверца,

напоминавшая разрез или разрыв.

И это красное –

и все, что было в нем, –

еще работало,

пульсировало,

билось

безостановочно,

хотя и торопилось,

как будто близящийся чувствуя конец.

И мы брели, неспешно двигаясь опять

меж твердью неба и земною этой твердью,

как между жизнью ускользающей

и смертью,

на всем пути подкарауливавшей нас.

Но было все вокруг огнем озарено –

дымились печи и попыхивали горны,

неукоснительно послушны и покорны

неутомимым человеческим рукам.

Темнели ссадины на спинах и плечах,

натужно дыбились натруженные вены,

но были руки их легки и вдохновенны,

и дерзновенны одержимые глаза.

– О, посмотрите же, –

сказал мне Фауст, –

обратите вниманье на них,

на этих людей, –

они не подвержены лени,

не ходят в гордых одеждах,

но прилежно занимаются своими работами,

обливаясь потом у своих печей.

Обратите вниманье, мой друг,

они и не пробуют тратить время на развлеченья,

но лабораториям своим

преданы бесконечно.

Они покрыты сажей, мой друг,

подобно кузнецам и рудокопам,

и не гордятся нисколько

красивым и чистым своим лицом…

…Я слушал Фауста,

и все в его речах,

в его словах

до глубины меня пронзало,

но что-то главное все время ускользало,

не достигая разуменья моего.

И я спросил его:

– К чему ж он, этот мир,

так странно сплавленный из пламени и крови?

И он ответил мне, слегка нахмурив брови:

– О да, вы главного не поняли, мой друг!

Ибо главное, –

говорил Фауст, –

главное –

это философский камень,

а суть его –

красные капли,

кровь человеческая,

дитя,

увенчанное пурпуром царским.

Сказано же недаром –

начинай работу при закате солнца,

когда красный муж и белая жена

соединяются в духе жизни,

чтобы жить в любви и спокойствии,

в точной пропорции

воды и земли.

Землю же, сказано,

от огня отдели,

тонкое от грубого,

с величайшею осторожностью,

с трепетным тщанием.

Тонкий легчайший огонь,

взлетев к небесам,

тотчас же

возвратится на землю сам,

сам низойдет на землю.

Так вот свершится,

сказано было,

единение всех вещей,

горних и дольних.

И вот уже,

сказано было,

вселенская слава

в дланях твоих.

И вот уже –

разве не видишь? –

мрак убегает прочь!..

Вот суть.

Вот главное.

Цвет крови и огня,

их красный цвет,

символизирует рожденье, –

в нем вы обрящете, мой друг, вознагражденье

за все мытарства бесконечные свои!..

…Меж тем от нас уже совсем невдалеке,

за плотной занавесью зарева и пыли,

вставали башенки старинные и шпили,

и это был, конечно, город Виттенберг.

Оттуда, с узких этих улочек кривых,

перекрывая адский грохот и шипенье,

к нам донеслось на миг размеренное пенье,

и мы умолкли и прислушались к нему.