«Этот поздний рассвет обнажил и ясней обозначил…» Этот поздний рассвет обнажил и ясней обозначил перемены в природе, а значит, и в нашей судьбе. Сколько лет, сколько зим с той поры пронеслось, как я начал их писать, эти письма мои, Катерина, тебе? Паутинки летят над осенним пустеющим садом. Августовских лесов загорелись вдали купола. Ты пришла, Катерина, и стала моим адресатом до того, как явилась, и прежде еще, чем была. И когда меня в мокром окопе секла непогода, и когда я вставал, повинуясь армейской трубе, и когда я лежал на снегу сорок первого года – это все были письма мои, Катерина, тебе. Я тебе посылал их в такие безбрежные дали, я тебе их писал, лишь о том затаенно скорбя, что ответа уже отправитель дождется едва ли – нет, не скоро еще эти письма дойдут до тебя. Но и самые трудные в жизни моей положенья, в передрягах ее, в беспощадной ее молотьбе, все тревоги мои, все победы и все пораженья – это все были письма мои, Катерина, тебе. Всею кровью писал их, писал, погибая от жажды, всею болью своею, одно лишь имея в виду, что пускай не сейчас, не сегодня, а все же однажды ты прочтешь их когда-то в две тысячи первом году. День сменяется днем, и эпоху сменяет эпоха. Все приемлю как есть, ни на что не пеняю судьбе. Благодарно припомню за миг до последнего вздоха – все идут еще письма мои, Катерина, тебе. Над старой тетрадью
Вчерашний день, вчерашние стихи, вчерашний снег, вчерашняя погода. А на дворе – иное время года, и день стоит иной в календаре. Вчерашние стихи, вчерашний день, все дальше друг от друга мы уходим, а встретимся – и сходства не находим с привязанностью давешней своей. Вчерашний дождь, вчерашняя гроза, вчерашний штурм, вчерашняя атака, ах, Одиссей, к чему тебе Итака, где у тебя ни дома, ни жены! Вчерашние стихи, вчерашний день. Прощаемся, как с первою любовью. С той первою, соседствующей с кровью и неспроста рифмующейся с ней. Я мог бы вам сказать – я вас любил, трудней сказать – любовь еще, быть может… Вчерашний день, хоть как он там ни прожит, а все равно он день вчерашний мой. И все-таки, и все-таки тот день, вчерашний мой, и он был не напрасен, и был под вами снег недаром красен, мои листы, исписанные мной. Поэзия, сестра семи скорбей, семи печалей верная подруга. И стаи строф – как стаи голубей. И невозможно вырваться из круга. Вместо эпилога А что же будет дальше, что же дальше, уже за той чертой, за тем порогом? А дальше будет фабула иная и новым завершится эпилогом. И, не чураясь фабулы вчерашней, пока другая наново творится, неповторимость этого мгновенья в каком-то новом лике повторится. И станет совершенно очевидным, пока торится новая дорога, что в эпилоге были уже зерна и нового начала, и пролога. И снова будет дождь бродить по саду, и будет пахнуть сад светло и влажно. А будет это с нами иль не с нами – по существу, не так уж это важно. И кто-то вскрикнет: – Нет, не уезжайте! Я пропаду! Пущусь за вами следом!.. – А будет это с нами иль с другими – в конечном счете, суть уже не в этом. И кто-то от обиды задохнется, и кто-то от восторга онемеет… А будет это с нами или с кем-то – в конце концов, значенья не имеет. Из книги «Белые стихи» (1991) «Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада…» Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада, морозная ясность прозрачного зимнего дня, византийская роспись крещенских морозов на стеклах души, как резьба, как чеканка – по белому белым – дыши не дыши – не оттает уже ни единый штришок на холодном стекле. Время белых стихов, эти белые строки, как белые рощи, зиянье резной белизны, где случайные рифмы, как редкие вспышки рубиновых ягод рябин, хоронящихся в тень, как снегирь, как синичка – на кончике ветки – внезапно – тень-тень! – хотя речь тут совсем не о рифме, нет, дело не в рифме, и речь тут идет не о ней. Время белых стихов, эти строки, всего только время и сроки, мгновенье и час обостренного зренья, последних прозрений, последних надежд и последних утрат, это возраст души, это воздух предгорий и горных вершин, Эверест, Арарат, где останки ковчега под снегом с последним ночлегом так просто уже рифмовать. Это строгие строки классической прозы, и белые розы у вас на окне, и внезапные слезы, причина которых не страх перед черною бездной и горным обвалом куда-то несущихся лет, а щемящий восторг перед чудом творенья и чудом явленья на свет, перед этой счастливой удачей – однажды случайно возникнуть, явиться и быть. Здравствуй, белое пламя, мой белый костер, догораю на белом костре, не прощаюсь, прощаю, и вы меня тоже простите, я вам говорю, вы, которые здесь уже были, и вы, кто еще только будете, вы меня тоже простите, смиренно прошу, потому что вы жили, а вы еще будете жить, а я жив, я хожу по земле, я живу, я дышу. И объемлет меня все плотней мое белое пламя, мой белый огонь, этот вечно кружащийся рой, рой цветов, поцелуев, улыбок, исписанных наспех листков и совсем еще девственно чистых листков, рой снежинок, и рой мотыльков, и бесчисленный рой лепестков белых лилий и белых акаций, которые завтра уже расцветут. |
