Новый год у Дуная Камень старинный, башни, мосты, ограды. Гостеприимны древние эти грады. Благословенны тихие эти веси. Колокола воскресные в поднебесье. Под куполами, золотом, синевою я с непокрытой шествую головою. Колокол, солнце, елка стоит, сверкая. День новогодний – боже, теплынь какая! День новогодний, теплый, весенний, синий. А в эту пору снег идет над Россией. Ветер гудит по нашим великим рекам. Снег над Россией. Что там, за этим снегом? Что там за снегом – что он, кого он прячет? Кто там за ним вздыхает, смеется, плачет? Кто там сейчас в лесу над костром колдует, дует в огонь, в озябшие руки дует? Господи, дай им солнца, тепла, капели! Дай, чтоб скорее птицы в лесу запели! Синью наполни очи лесных проталин!.. К старости, что ли – стал я сентиментален. Даже не думал, что напишу такое… Хрустнула ветка где-то в лесном покое. Скрипнули сани и затерялись в поле. И никуда не деться от этой боли. Ветер гудит по северным нашим рекам. Снег над Россией. Что там, за этим снегом? Воспоминанье о Нибелунгах Это было почти перед самой войной, мы смотрели немецкий фильм, Песню о Нибелунгах, фильм, конечно, немой, и веселый тапер из студентов наяривал лихо на пианино что-то смешное, и мы хохотали, когда белокурый красавец Зигфрид умывался кровью дракона под мелодию популярной в ту пору спортивной песни. Мы изучали тогда немецкое средневековье, миннезанг, майстерзанг, мы любили щегольнуть каким-нибудь звучным именем, каким-нибудь Вальтером фон дер Фогельвейде. Оставалось несколько месяцев до начала этой войны, с которой мы возвращались долгие годы, с которой не все мы вернулись, мы, от души хохотавшие над этой отличной шуткой – Зигфрид умывается кровью дракона, умывается кровью, ха-ха, умывается кровью! Дети Дети, как жители иностранные или пришельцы с других планет, являются в мир, где предметы странные, вещи, которым названья нет. Еще им в диковину наши нравы. И надо выучить все слова. А эти звери! А эти травы! Ну, просто кружится голова! И вот они ходят, пометки делая и выговаривая с трудом: – Это что у вас? – Это дерево. – А это? – Птица. – А это? – Дом. Но чем продолжительнее их странствие – они ведь сюда не на пару дней – они становятся все пристрастнее, и нам становится все трудней. Они ощупывают переборочки, они заглянуть стараются за. А мы их гиды, их переводчики, и не надо пыль им пускать в глаза! Пускай они знают, что неподдельно, а что только кажется золотым. – Это что у вас? – Это дерево. – А это? – Небо. – А это? – Дым. Старая женщина с авоськой
А вот явленье грусти бесконечной, хотя, на первый взгляд, и беспричинной. На остановке где-нибудь конечной старушка из автобуса выходит. Ах, город, эти новые дома, керамика, стекло и алюминий! Какая пестрота и легкость линий в меняющихся контурах его, какая гамма цветосочетаний! Здесь для примера я бы показал Центральный, скажем, аэровокзал или Дворец для бракосочетаний, куда подъехал свадебный кортеж с девчонкою в одежде подвенечной… Но вот картина грусти бесконечной, когда старушка площадь переходит. Ах, город, все куда-то он спешит, торопится на ярмарки, на рынки, на свадьбы, на рожденья, на поминки, проглатывая прессу на ходу, прижав к себе попутные покупки, нет-нет еще косясь на мини-юбки, как бы стыдясь, что снова уличен в приверженности к моде быстротечной… Но вот картина грусти бесконечной, и я едва не плачу в этот миг, когда старушка площадь переходит, в скрещенье всех событий мировых шагает по дорожке пешеходной, неся свою порожнюю авоську, где, словно одинокий звук минорный и словно бы воробушек озябший, один лежит на донышке лимон. «Завидую, кто быстро пишет…» Завидую, кто быстро пишет и в благости своей не слышит, как рядом кто-нибудь не спит, как за стеною кто-то ходит всю ночь и места не находит. Завидую, кто крепко спит, без сновидений, и не слышит, как рядом кто-то трудно дышит, как не проходит в горле ком, как валидол под языком сосулькой мартовскою тает, а все дыханья не хватает. Завидую, кто крепко спит, не видит снов, и быстро пишет, и ничего кругом не слышит, не видит ничего кругом, а если видит, если слышит, то все же пишет о другом, не думая, а что же значит, что за стеною кто-то плачет. Как я завидую ему, его уму, его отваге, его перу, его бумаге, чернильнице, карандашу! А я так медленно пишу, как ношу трудную ношу, как землю черную пашу, как в стекла зимние дышу – дышу, дышу и вдруг оттаиваю круг. |
