«Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь…» Утро – вечер, утро – вечер, день и ночь. Стрелки, цифры, циферблаты – сутки прочь. Гири, маятники, цепи, медный гуд. Все торопятся куда-то, все бегут. На ходу махнуть рукою, крикнуть «будь!», Съесть сосиску на ходу и снова в путь. Сдать багаж, и в самолет, и в облака. – Как там наши? – как там ваши? – ну, пока! Гири, цепи, шестеренки, медный звон. Телеграмма – вместо писем – телефон, телефонные кабины – о стекло стук монеты – ваше время истекло! Нету времени присесть, поговорить, покалякать, покумекать, покурить. Нету времени друг друга пожалеть, от несчастья от чужого ошалеть. Даже выслушать друг друга – на бегу – нету времени – приедешь? – не могу! На автобус, на троллейбус, в этот гон, в эту гонку, в переполненный вагон, то в обгон, а то вдогонку – на ходу – в эту давку, суматоху, чехарду, в автогонку, в мотогонку, в нету мест, в не толкайтесь, переулками, в объезд, и в затор у светофора – как в тупик… Что за время? Наше время, время пик. Только выхлопы бензина, дым и чад. Только маятники медные стучат. Только стрелки сумасшедшие бегут. Стрелки, цифры, циферблаты, медный гуд. Словно мир этот бессонный городской стал огромной часовою мастерской, часовою мастерскою, где со стен – циферблаты всех фасонов и систем, где безумные живут часовщики. Спать ложишься – ходят стрелки у щеки. Стрелки, цифры, циферблаты, медный зов. Засыпаешь под тиктаканье часов. И летишь под этим небом грозовым – как на бомбе с механизмом часовым. Воспоминанье о костеле Костел назывался именем святой Анны, а может быть, как-то иначе. Я шел туда ночью, по полю, по черной пахоте, ночь была черной, и можно было идти не иначе, как перебирая рукою невидимую нитку провода, натянутого связистами, – жесткий провод скользил между пальцами и ладонью, обдирая ее до крови. В костеле был наблюдательный пункт наших артиллеристов. Стоял полусумрак, горели свечи, и еще был какой-то свет, и кто-то упорно и долго играл одним пальцем на старинном органе, выжимая из него по капле грустный какой-то мотивчик. Начало артподготовки было назначено на шесть ноль-ноль. Постепенно светало, и на стенах костела оживали старинные фрески, а в левом приделе, у входа, на черном огромном кресте печально и кротко светились глаза Иисуса и проступали темные пятна крови, нарисованной густо на руках и ногах в тех местах, куда были вколочены гвозди – дюймов, наверно, в десять-двенадцать, огромные черные гвозди, – неожиданно бытовая подробность в этом зыблющемся воспоминанье, где все так призрачно и нереально. Как показать лето Фонтан в пустынном сквере будет сух, и будет виться тополиный пух, а пыльный тополь будет неподвижен. И будет на углу продажа вишен, торговля квасом и размен монет. К полудню на киоске «Пиво – воды» появится табличка «Пива нет», и продавщица, мучась от зевоты, закроет дверь киоска на засов. Тут стрелка электрических часов покажет час, и сразу полвторого, и резко остановится на двух. И все вокруг замрет, оцепенеет, и будет четок тополиный пух, как снег на полотне монументальном. И, как на фотоснимке моментальном, недвижно будет женщина стоять, и, тоненький мизинец оттопырив, держать у самых губ стакан воды с застывшими недвижно пузырьками. И так же за табачными ларьками недвижна будет очередь к пивной. Но тут ударит ливень проливной, и улица мгновенно опустеет, и женщина упрячется в подъезд, где очень скоро ждать ей надоест, и, босоножки от воды спасая, она помчит по улице босая, и это будет главный эпизод, где женщина бежит, и босоножки у ней в руках, и лужи в пузырьках, и вся она от ливня золотится. Но так же резко ливень прекратится, и побежит по улице толпа, и тополя засветится вершина, и в сквере заработает фонтан, проедет поливальная машина, в окно киоска будет солнце бить, и пес из лужи будет воду пить. Сон о забытой роли Мне снится, что в некоем зале, где я не бывал никогда, играют какую-то пьесу. И я приезжаю туда. Я знаю, что скоро мой выход. Я вверх по ступеням бегу. Но как называется пьеса, я вспомнить никак не могу. Меж тем я решительно знаю по прихоти сна моего, что я в этой пьесе играю, но только не помню – кого. Меж тем я отчетливо помню – я занят в одной из ролей. Но я этой пьесы не знаю и роли не помню своей. Сейчас я шагну обреченно, кулисы раздвинув рукой. Но я не играл этой роли и пьесы не знаю такой. Там, кажется, ловят кого-то. И смута стоит на Руси. И кто-то взывает: – Марина, помилуй меня и спаси! И кажется, он самозванец. И кто-то торопит коней. Но я этой пьесы не знаю. Я даже не слышал о ней. Не знаю, не слышал, не помню. В глаза никогда не видал. Ну разве что в детстве когда-то подобное что-то читал. Ну разве что в давние годы, когда еще школьником был, учил я подобное что-то, да вскоре, видать, позабыл. И должен я выйти на сцену и весь этот хаос облечь в поступки, движенья и жесты, в прямую и ясную речь. Я должен на миг озариться и сразу, шагнув за черту, какую-то длинную фразу легко подхватить на лету. И сон мой все время на грани, на крайнем отрезке пути, где дальше идти невозможно, и все-таки надо идти. Сейчас я шагну обреченно, кулисы раздвинув рукой. Но я не играл этой роли и пьесы не знаю такой. Я все еще медлю и медлю. Но круглый оранжевый свет ко мне подступает вплотную, и мне уже выхода нет. |
