Фауст Увы, нам только кажется порой, что мы свой жребий сами выбираем. А мы всего лишь слезы утираем, чужие ли, свои – не все ль равно! «Освобождаюсь от рифмы…» Освобождаюсь от рифмы, от повторений дланей и ланей, смирении и озарений. В стихотворенье – как в воду, как в реку, как в море, надоевшие рифмы, как острые рифы, минуя, на волнах одного только ритма плавно качаюсь. Как прекрасны его изгибы и повороты, то нежданно резки, то почти что неуловимы! Как свободны и прихотливы чередованья этих бурных его аллегро или анданте! На волнах одного только ритма плавно качаюсь. Как легко и свободно катит меня теченье. То размашисто заношу над водою руку, то лежу на спине, в небеса гляжу, отдыхаю… Но внезапно, там, вдалеке, где темнеют плесы, замечаю, как на ветру шелестят березы. Замечаю, как хороши они, как белёсы, и невольно к моим глазам подступают слезы. И опять, и вновь, вопреки своему желанью – о любовь и кровь! – я глаза утираю дланью. И шепчу, шепчу – о березы мои, березы! – повторяя – березы, слезы, морозы, розы… «Меж двух небес…»
Меж двух небес (начала и конца), меж двух стихий (как в кресле брадобрея – меж двух зеркал), стремительно старея, живешь на этом тесном пятачке, в двух зеркалах бессчетно повторяясь и постепенно в них сходя на нет, там, за чертой, за гранью дней и лет, последним звуком нисходящей гаммы. Две бронзы. Две латуни. Два стекла. Два тонких слоя ртутной амальгамы. Вот тайна и развязка этой драмы. Меж двух стихий (начала и конца), меж двух страстей (как в кресле брадобрея – меж двух зеркал)… Гораций и Катулл, Шекспир и Дант сидели в этом кресле. Они ушли. Они навек воскресли и в глубине зеркал остались жить. Ну что ж, мой друг, приходит наше время. Эй, брадобрей, побрить и освежить!.. И вдруг поймешь – ты жизнь успел прожить, и, задохнувшись (годы пролетели), вдруг ощутишь, как твоего чела легко коснулись вещие крыла благословенной пушкинской метели… Ну что ж, мой друг, двух жизней нам не жить, и есть восхода час и час захода. Но выбор есть, и дивная свобода в том выборе, где голову сложить! Строки из записной книжки …Вот я вижу, как он сдергивает с головы свой блестящий цилиндр и ловким движеньем, привычным движеньем мага и чародея, извлекает из него то пеструю шаль цыганскую, то тулупчик какой-то заячий, то веером распахнет игральные карты, надо же – тройка, семерка, туз!.. У каждого поэта должен быть свой цилиндр. Но сколько мы, грешные, тащим всё из того же пушкинского цилиндра!.. * * * Может быть, книга подобна чистому хвойному лесу, сосновому бору. Может быть, книга подобна березовой роще – и это тоже прекрасно. И все-таки смешанный лес, по-моему, лучше. * * * Популярность поэта при жизни (даже поэта хорошего) – чаще всего долговременной она не бывает. Тут все, как в любви, – бурное увлеченье, медовый месяц, семейная жизнь, привычка. * * * Прощай. Вдали, в великой отдаленности от этих мест, с тобою мы увидимся… «Я дьяволу души не продавал…» Я дьяволу души не продавал – хоть с Фаустом сошлась моя дорога, но он с меня не спрашивал залога, моей души не требовал взамен. В том многотрудном странствии своем, не помышляя прошлое обидеть, стремились мы не прошлое увидеть, а в будущее время заглянуть. И я, идя за Фаустом вослед, в нем чувствуя надежную опору, скорее сам был Фаустом в ту пору, а он был Мефистофелем моим. Но опытом своим отягощен, наученный на собственном примере, мне тайные распахивая двери, моей души взамен он не просил. Спасибо тебе, доктор Иоганн, за все, что мы увидели с тобою, покуда, ратоборствуя с судьбою, мы бег времен пытались задержать. Спасибо за дерзанье и напор, сдвигающие камень преткновенья, спасибо за волшебные мгновенья свиданья с Катериною моей. Прощайте, я и вас благодарю, магические камни Виттенберга, за эту многоцветность фейерверка на карнавальном празднестве души. А что же до расплаты – мы и так в конце концов за все сполна заплатим своим истцам, и братьям и собратьям, и всем сестрам, которым мы должны. |
