Музыка Есть в музыке такая неземная, как бы не здесь рожденная печаль, которую ни скрипка, ни рояль до основанья вычерпать не могут. И арфы сладкозвучная струна или органа трепетные трубы для той печали слишком, что ли, грубы, для той безмерной скорби неземной. Но вот они сошлись, соединясь в могучее сообщество оркестра, и палочка всесильного маэстро, как перст судьбы, указывает ввысь. Туда, туда, где звездные миры, и нету им числа, и нет предела. О, этот дирижер – он знает дело. Он их в такие выси вознесет! Туда, туда, все выше, все быстрей, где звездная неистовствует фуга… Метет метель. Неистовствует вьюга. Они уже дрожат. Как их трясет! Как в шторм девятибалльная волна в беспамятстве их кружит и мотает, и капельки всего лишь не хватает, чтоб сердце, наконец, разорвалось. Но что-то остается там на дне, и плещется в таинственном сосуде остаток, тот осадок самой сути, ее безмерной скорби неземной. И вот тогда, с подоблачных высот, той капельки владетель и хранитель, нисходит инопланетянин Моцарт и нам бокал с улыбкой подает. И можно до последнего глотка испить ее, всю горечь той печали, чтоб, чуя уже холод за плечами, вдруг удивиться – как она сладка! Строки из записной книжки
«…он придумал себе подходящее, на его взгляд, звание: Магистр Георгий Сабелликус, Фауст младший, кладезь некромантии, астролог, преуспевающий маг, хиромант, аэромант, пиромант и преуспевающий гидромант». Аббат Тритемий * * * «Приехав в Венецию и желая поразить людей невиданным зрелищем, он объявил, что взлетит в небо. Стараниями дьявола он поднялся в воздух, но столь стремительно низвергся на землю, что едва не испустил дух, однако остался жив…» * * * «И ныне еще встречаются маги, которые кичатся тем, что силою своих чар они могут, оседлав коня, перенестись на нем за несколько мгновений в отдаленнейшее место. Но в конце концов они получат от черта заслуженную награду за эти поездки…» Из старинных свидетельств о докторе Фаусте * * * Он будет пить – и вдоволь не напьется. Он будет есть – и он не станет сыт!.. «Шампанским наполнен бокал…» Шампанским наполнен бокал. Июльская ночь на ущербе. Прощай, Баденвейлер, ich sterbe! [1]И допит последний глоток. Немецкий уснул городок. Подумай, какая досада! Лишь ветки вишневого сада белеют в июльской ночи. Колеблется пламя свечи. Актриса известная плачет. Не знаю, зачем она прячет последние слезы свои. К чему здесь сейчас соловьи! Последние слезы горючи. Шиповника стебли колючи. Крыжовника иглы остры. И будут рыдать три сестры И многие сестры иные. Немногие братья родные и множество братьев иных. …Немецкий уснул городок. Но он уже скоро проснется. Его это тоже коснется, но только потом, и не так. Зачем эти розы цветут! Как все в этом мире похоже. И на Новодевичьем тоже такие же розы, как тут. Я тоже уеду туда, к тем розам, к березе и к вербе. Ich sterbe, ich sterbe, ich sterbe – и это уже навсегда. Память 1 Бездна памяти, расширяющаяся Вселенная, вся из края в край обжитая и заселенная, вместе с вьюгами, снегопадами и метелями, как реликтовый лес не вянущий, вся зеленая. Бездна памяти, беспредельное мироздание, расходящиеся галактики и туманности, где все давнее только четче и первозданнее, очевиднее и яснее до самой малости. Расширяющаяся Вселенная нашей памяти. Гулкой вечностью дышит небо ее вечернее. И когда наши звезды, здесь умирая, падают, в небе памяти загорается их свечение. И уходят они все дальше путями млечными, и, хранимое небом памяти, ее безднами, все земное мое ушедшее и минувшее с высоты на меня очами глядит небесными. И звучат, почти как земные, только пронзительней, погребальные марши, колокола венчальные, и чем дальше даль, тем смиреннее и просительней эти вечные очи, эти глаза печальные. Бездна памяти, ты как моря вода зеленая, где волна к волне, все уходит и отдаляется, но вода, увы, слишком горькая и соленая, пьешь и пьешь ее, а все жажда не утоляется. И опять стоишь возле этой безлюдной пристани, одиноко под небесами ночными темными, и глядишь туда все внимательнее и пристальней, еще миг один – и руками коснешься теплыми. |
