Пробужденье Просыпаюсь – как за полночь с улицы в дом торопливо вбегаю и бегу через сто его комнат пустых, в каждой комнате свет зажигаю – загораются лампочки, хлопают двери, тяжелые шторы на окнах легко раздвигаются сами, постепенно весь дом наполняется шумом и шорохом, шелестом, шепотом, топотом ног, суетой, беготней, голосами, с этажа на этаж – суетой, беготней – все быстрее – обрывками фраз о вчерашних делах и событьях, о том, о другом, о делах, о погоде, с этажа на этаж, из пролета в пролет – все быстрей – коридорами – дайте пройти! не торчите в проходе! – сто звонков, сто машинок – звенят телефоны, трещат арифмометры, щелкают счеты, с этажа на этаж – все быстрей – резолюции, выписки, списки, расчеты, подсчеты, дом гудит уже весь, он гудит, словно улей, и все его окна сияют, раскрыты навстречу встающему солнцу, поющим синицам, идущему мимо трамваю. …Это я просыпаюсь. Проснулся. Глаза открываю. Проторенье дороги
Проторенье дороги, предчувствие, предваренье. Тихое настроенье, словно идет снег. И хочется написать длинное стихотворенье, в котором сошлись бы на равных и это и то. Что-нибудь вроде – гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, – и дальше, строка за строкой, где будут на равных провидящие и слепые и нищий певец, скорбящий о тех и других. И чтобы в финале – семь городов состязали за мудрого корень – и несколько еще слогов, слагающихся из звуков паденья снега и короткого звука лопающейся струны… Проторенье дороги, евангелье от Сизифа, неизменное, как моленье и как обряд, повторенье до, повторенье ре, повторенье мифа, до-ре-ми-фа-соль одним пальцем сто лет подряд. И почти незаметное, медленное продвиженье, передвиженье, медленное, на семь слогов, на семь музыкальных знаков, передвиженье на семь изначальных звуков, на семь шагов, и восхожденье, медленное восхожденье, передвиженье к невидимой той гряде, где почти не имеет значенья до или после и совсем не имеет значенья когда и где, и дорога в горы, где каждый виток дороги чуть выше, чем предыдущий ее виток, и виток дороги – еще не итог дороги, но виток дороги важней, чем ее итог, и в конце дороги – не семь городов заветных, а снова все те же, ощупью и впотьмах, семь знаков, как семь ступенек едва заметных, семь звуков, как семь городов на семи холмах… Проторенье дороги, смиренье, благодаренье. Шаг, и еще один шаг, и еще шажок. Тихий снежок, ниспадающий в отдаленье. За поворотом дороги поющий рожок. И как отзвук той неизбывной светлой печали, в сумерках, одним пальцем, до-ре-ми-фа-соль, и огарок свечи, и рояль, и опять, как вначале, – до-ре-ми-фа-соль, до-ре-ми-фа-соль, до-ре-ми-фа-соль… «Всего и надо, что вглядеться, – боже мой…» Всего и надо, что вглядеться, – боже мой, всего и дела, что внимательно вглядеться, – и не уйдешь, и никуда уже не деться от этих глаз, от их внезапной глубины. Всего и надо, что вчитаться, – боже мой, всего и дела, что помедлить над строкою – не пролистнуть нетерпеливою рукою, а задержаться, прочитать и перечесть. Мне жаль не узнанной до времени строки. И все ж строка – она со временем прочтется, и перечтется много раз, и ей зачтется, и все, что было в ней, останется при ней. Но вот глаза – они уходят навсегда, как некий мир, который так и не открыли, как некий Рим, который так и не отрыли, и не отрыть уже, и в этом вся печаль. Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас, за то, что суетно так жили, так спешили, что и не знаете, чего себя лишили, и не узнаете, и в этом вся печаль. А впрочем, я вам не судья. Я жил как все. Вначале слово безраздельно мной владело. А дело после было, после было дело, и в этом дело все, и в этом вся печаль. Мне тем и горек мой сегодняшний удел – покуда мнил себя судьей, в пророки метил, каких сокровищ под ногами не заметил, каких созвездий в небесах не разглядел! Попытка убыстренья Я зимнюю ветку сломал, я принес ее в дом и в стеклянную банку поставил. Я над ней колдовал, я ей теплой воды подливал, я раскрыть ее листья заставил. И раскрылись зеленые листья, растерянно так раскрывались они, так несмело и так неохотно, и была так бледна и беспомощна бедная эта декабрьская зелень – как ребенок, разбуженный ночью, испуганно трущий глаза среди яркого света, как лохматый смешной старичок, улыбнувшийся грустно сквозь слезы. «Не руки скрещивать на груди…»
Не руки скрещивать на груди, а голову подпереть руками, смежить ресницы, сидеть и слушать, пока услышишь, – и ты услышишь. И ты услышишь неясный шорох и ветра легкое дуновенье, неясный шорох, шуршанье крыльев, шаги неслышные за спиною, и чьи-то легкие две ладони, почти прозрачны и невесомы, тебе на глаза осторожно лягут, и ты прозреешь – и ты увидишь. …И ты увидишь в кромешном мраке, как кружится ворон над спящей Троей, и ты разглядишь в коне деревянном ахейских воинов смуглолицых, ты разглядишь их лица и руки, их оружье и их доспехи, и различишь печальные очи каменной девы в пустынном храме… …И ты услышишь однажды ночью звездного неба зов отдаленный, и ты услышишь в полночном небе лунного света звонкие льдинки, тонкое теньканье лунных капель, тайную музыку лунной ночи, ее пассажи, ее аккорды, ее сонатное построенье… Не руки скрещивать на груди, а голову подпереть руками – вот жест воистину величавый, и он единственно плодотворен. Голову подпереть руками, ждать спокойно и терпеливо, и ты увидишь, и ты услышишь, во всяком случае – есть надежда. Вещая птица и мертвый камень. Девы скорбящей печальны очи. Тонкое теньканье лунных капель. Вечная музыка лунной ночи. |
