Но я от вас никак не ожидал! Вас ад страшит, мой друг, – но разве надо стремиться в рай или страшиться ада, когда мы носим их в себе самих! Поэт В себе, в себе… Не знаю, может быть, мы это пламя сами раздуваем, лишь чиркни спичкой – и уже пылает, но спичку-то не сами поднесли… Фауст
А вы, мой друг, зловещего огня не раздувайте… Время быстротечно, и пусть ваш рай пребудет с вами вечно, и пусть ваш ад сгорит в своем огне! Давайте лучше рейнского глотнем и двинемся – дорога будет длинной, к тому же и свиданье с Катериной вам не сегодня завтра предстоит. Квадратный человек То «рай», то «ад»! Ну, прямо спасу нет! Куда начальство смотрит! Дали волю тут всяким разным… Хватит! Не позволю! По мановенью Фауста превращается в пустую винную бочку. Голос из бочки Отставить! Запрещаю! Прекратить! Рисунок И когда мне захотелось рисовать, и руки мои потянулись к бумаге и краскам, как руки голодного тянутся к черствому хлебу, я взял акварельные краски, бумагу и кисти, и, замысла своего пока еще не зная сам, я стал рисовать три руки, растущие из земли, три руки, обращенные к небу, к беззвездным ночным, чернильно синеющим, небесам. Я не жалел ни труда и ни сил, ни бумаги, ни акварели, то ультрамарин, то охру и умбру поочередно беря. И одна рука получилась маленькой и почти изумрудно-зеленой, как лист в апреле, а вторая чуть больше (зеленое с красным), а третья большая и красная, как последний лист сентября. Я творенье свое разглядывал, еще не совсем понимая, что бы это все означало, но после я понял, вглядевшись внимательнее в эти руки, растущие, как деревца, что они последовательно означали собою – начало, и – продолженье начала, и – приближенье конца. И все это выразилось теперь с отчетливостью такою, как утреннее облако отражается в тихой рассветной реке. И я понял, что замысел, который движет нашей рукою, выше, чем вымысел, который доступен нашей руке. И поэтому вовеки не будет наш труд напрасным, а замысел – праздным, и будет прекрасным дело, которое изберем, и все наши годы – лишь мягкие переходы между зеленым и красным, перемены погоды между апрелем и сентябрем. «Кто-то так уже писал…» – Кто-то так уже писал. Для чего ж ты пишешь, если кто-то где-то, там ли, здесь ли, точно так уже писал! Кто-то так уже любил. Так зачем тебе все это, если кто-то уже где-то так же в точности любил! – Не желаю, не хочу повторять и повторяться. Как иголка, затеряться в этом мире не хочу. Есть желанье у меня, и других я не имею – так любить, как я умею, так писать, как я могу. – Ах ты глупая душа, все любили, все писали, пили, ели, осязали точно так же, как и ты. Ну, пускай и не совсем, не буквально и не точно, не дословно, не построчно, не совсем – а все же так. Ты гордыней обуян, но смотри, твоя гордыня – ненадежная твердыня, пропадешь в ней ни за грош. Ты дождешься многих бед, ты погибнешь в этих спорах – ты не выдумаешь порох, а создашь велосипед!.. – Ну конечно, – говорю, – это знают даже дети – было все уже на свете, все бывало, – говорю. Но позвольте мне любить, а писать еще тем паче, так – а все-таки иначе, так – а все же не совсем. Пусть останутся при мне эта мука и томленье, это странное стремленье быть всегда самим собой!.. И опять звучит в ушах нескончаемое это – было, было уже где-то, кто-то так уже писал! Строки из записной книжки Когда-то, давным-давно, еще в юности, меня поразило впервые – в одном из бетховенских квартетов вдруг возникает русская тема… Пушкин пишет стихи на французском. Рильке пытается писать на русском. Эти и множество других подобных примеров – о чем говорят они? Случайность? Причуды гения? Нет – осознанно или неосознанно – всем этим движет жизненно необходимое для всякого подлинного искусства глубинное взаимодействие внешне несхожих культур различных народов и наций. Вот так-то!
* * * В одном из самых давних свидетельств о докторе Фаусте было написано: «Маг этот Фауст, гнусное чудовище и зловонное вместилище многих бесов… Говорю об этом единственно с целью предостеречь юношей, дабы не спешили они доверяться подобным людям». |
